Вот же сволочь языкатая! Я зло посмотрела, и он заткнулся.
— Иди в дом. Я сейчас…
Как будто одолжение мне сделал? Спасибо и на том. Прихрамываю и ковыляю к ступенькам. Их там немного, но все-таки с разбитым задом пройтись по каждой будет тяжело. Слышу, как во двор заезжает машина, освещая фарами все пространство и заодно мой стопроцентно грязный тыл. Пытаюсь ускорить свое продвижение к входной двери, но куда там. Спина ноет, задница трещит, сердце кровью обливается, а палец без того обручального кольца… Болит!
Максим подхватывает меня еще раз на руки и проходит весь подъем с чересчур эмоционально активной живой ношей.
— Болит?
— Угу.
— Надо посмотреть, что там. Вдруг перелом.
— Задницы? — ехидно уточняю.
— Надь, ну хватит. Чего ты завелась?
— Ты меня завел! Ты! Только ты! Из-за тебя я выпала из папиной машины, ударилась, наверное, поломала спину, а ты теперь спокойно спрашиваешь: «Чего ты завелась?».
Нечем крыть — молчит, сопит и ровно дышит:
— Пожалуйста, открывай входную дверь.
Он держит, а я орудую ключом в замке — спокойно в скважину вставляю, три раза проворачиваю в нужную сторону — «собачка» щелкает и наш дальнейший путь открыт.
— Идем-ка на диван, там тебя посмотрим, — мне предлагает.
— Не на что смотреть. Все пройдет — заживет, как на собаке. Тебе чего переживать, у меня ведь ничего не болит. Где-то что-то ноет, но это не повод для паники, Максим! — я затыкаюсь так же резко, как и выдаю циничные тирады.
У Морозова сейчас в наличии уничтожающий взгляд. Он аккуратно вместе с «ценным грузом» присаживается на диван, спиной укладывается на бортик, одновременно с этим стягивает мои сумку, шапку, тянет бегунок замочка куртки вниз. Я выкручиваюсь и стаскиваю верхнюю одежду, демонстративно поправляю пиджачок, воротник и его рукава.
— Я все могу сама. В чьей-либо помощи абсолютно не нуждаюсь — уже привыкла. Благодарю, что внес в помещение, но я бы и сама дошла. Пусть медленно, зато с гарантией…
— Не стоит. У тебе сейчас есть я, поэтому…
— Я! Я! Я? А ты уверен? — хмыкаю и обрываю. — Ты, кажется, собирался отогнать машину моему отцу и остаться на ночь в своей берлоге, а сейчас вдруг подтверждаешь свое присутствие здесь. Не пойму…
— Не надо, кукленок. Не понимай, пожалуйста. Давай лучше…
— Нет! — спускаю ноги на пол, отталкиваюсь руками от его коленей, кривлю лицо, ойкаю и охаю, и, прихрамывая, выхожу из зала. — Я все могу сама. В твоих под настроение подачках не нуждаюсь. Я пошла спать. Дверь там, — не оборачиваясь, подбородком киваю на возможный выход, — как будешь уходить, не забудь закрыть. Спокойной ночи, Морозов! Встретимся завтра в ресторане. Да и еще…
Не ожидала — Максим стоит у меня за спиной и дышит медленно в затылок. Я чувствую, что у него внутри сейчас кипит. Вот-вот, еще немножечко, чуть-чуть, и да начнется то адское неконтролируемое извержение! Зачем я провоцирую его фальстарт? На кой ляд?
— Ты прекратишь? Я спрашиваю, как долго? Когда же ты, наконец, устанешь и заткнешься? — очень тихо, как будто бы с угрозой, в мои волосы все это произносит. — Ты перестанешь пищать ту чушь, которую сейчас несешь? Закроешь рот, в конце концов? Отец не учил тебя…
— Что? — оборачиваюсь и с презрением задаю вопрос. — Что ты сейчас сказал?
— … не заводить уже основательно заведенного и очень злого мужика. Ведь не выдержишь ответного маневра, который сейчас к тебе сторицей прилетит!
— А что ты можешь? Что ты все время угрозы расточаешь? На что ты вообще способен? Слизняк!
А вот это было зря! Максим впивается губами в мой наглый, не затыкающийся, видимо, на нервной почве рот, жалит и кусает, мнет и трет, а я, слабачка, мычу и выдираюсь. Но все без толку, куда мне против мной же и доведенного до такого состояния мужика.
— Пусти! — все, что успеваю процедить в перерывах «грубого насилия». — Не хочу! Пошел вон! Больно! Пусти, кому говорю!
— Замолчи, зараза. Надя, — теперь губами двигается по скулам и щекам. — Надя, Наденька… Ну, помолчи… Слышишь? Прошу! Умоляю… Замолчи. Не провоцируй меня…
Я успеваю только поворачиваться и подставляться. Не хочу, но все само собой выходит:
— Не хочу! Не хочу! Не буду молчать. Уходи! Ты же этого хотел, это собирался сделать? Вот и пошел отсюда. Уходи!
— Не буду! — и продолжает по лицу своим жестким ртом блуждать. — Не уйду. Блядь! Как ты меня за этот вечер достала!
— Что?
Подхватывает под коленями и высоко подбрасывает.
— Ай-ай! Больно!
— Что болит? — от лица губами не отрывается и одновременно с этим следует наверх. — Где, кукленок? Отвечай.
Мы следуем неспешно к нам, в спальню — судя по маршруту, который я успеваю мельком отмечать.
— Болит, — скулю и начинаю несмело отвечать на его жалящие поцелуи. — Очень сильно.
— Надя, что? Конкретнее, пожалуйста.
— Внизу, там. Спина и, — тушуюсь, но быстро нахожусь, — моя попа.
Похоже, я ушибла задницу или тот самый пресловутый копчик, с которым теперь ни сесть, ни лечь нормально, ни даже встать.
— Сейчас посмотрим твою булочку.
Чувствую, как его одна рука как раз проглаживает то место, где у меня действительно трещит и ноет.
— Не надо. Максим, пожалуйста. Все само пройдет, я просто потерплю немного.
Целую его щеки, запускаю руки в волосы, сжимаю и оттягиваю голову Максима немного назад.
— Не надо. Не хочу смотреть. Давай лучше любовью заниматься, — выдвигаю предложение.
— Как? — он отстраняется немного и смотрит заинтересованно лукаво. — Как ты себе это представляешь, если у тебя, с твоих же слов, все тело болит?
— Не знаю, — хнычу и скулю. — Придумай что-нибудь.
— Заканчивай подначивать. Я ведь могу придумать…
— Нет! Хочу! Хочу! Хочу! Буду подстрекать, я тебя сейчас зацелую, Зверь. Я тебя…
И тут же совершаю, надеюсь, что несмертельный, в мужскую шею ощутимый поцелуй-укус.
— Надя! — Максим орет. — Ты что творишь? Ты прокусила мне артерию?
— Злюсь на тебя и наказываю. Кусаю, кусаю, кусаю, — каждое слово сопровождаю соответствующим действием. — Жру тебя.
— Ты натворила много дел, а я в этом виноват? — толкает дверь ногой и внутрь меня заносит. — Перестань, перестань. Да чтоб тебя!
Он подходит к кровати и очень осторожно на нее укладывает. Смотрит несколько секунд на не до конца им раздетое тело, а потом внезапно тянет мою правую руку и одновременно с этим из заднего кармана своих брюк что-то достает:
— Не смей снимать, мерзавка! — Максим надевает мне на тот самый многострадальный «именно сегодня» палец более надежное и металлическое горячее кольцо. — Если только увижу. Надь, предупреждаю сразу…
— Ну да, ну да! Пощады не будет, а прощения не жди, — злорадствую и змеей шиплю.
— Умница! Все ведь прекрасно понимаешь! — ухмыляется и ждет моей реакции на свой широкий жест.
Я выдираю ладонь из его захвата и подношу к своему лицу. Боже мой, какая красота! Маленькое, золотое, по-моему, с остренькими гранями и, однозначно, крошечными синими камушками:
— Это же?
— Твое обручальное кольцо, кукленок. Я не собираюсь проверять тебя, но…
— Не сниму. Никогда! Максим, я не сниму, — корчу болезненную гримасу и осторожно присаживаюсь на искалеченную задницу, затем руками упираюсь и перехожу на колени, и, наконец, на них приподнимаюсь. — Иди сюда, — протягиваю руки к Зверю и заключаю в свои ладони его уставшее лицо. — Люблю тебя! Господи! Я так тебя…
Договорить мне не дают — Максим запечатывает рот своим глубоким, сразу, без предупреждения, поцелуем.
— И я… — отрывается на одну секунду, чтобы подтвердить, сказать то, что мне сейчас очень нужно. — И я, кукленок, очень тебя люблю. Люблю!
Пока целуемся, я не спеша расстегиваю его куртку, затем стягиваю ее с плеч. Обнимаю за шею и к себе лицом еще плотнее прислоняю:
— Целуй меня, Максим.
Руками гуляет по моей талии, а носом и губами прохаживается по шее и щекам.
— Что, кукленок, нравится? — улавливает каждое мое встречное движение и телесный отклик. — Нравится, малыш?
