— Ждать? Ждать! А не очередной назначенный срок отматывать! Ты думаешь об этом три недели или ты надеялась на наш сегодняшний визит в столь прекрасное заведение, чтобы расставить все точки над пресловутой буквой «i»? Ты в своем уме, Надежда? Ты искала отговорки? Я права? По-видимому, да! Смотри, «Галчонок», сейчас перед тобой все тот же угрюмый черт, «Андрей»! Я разговариваю с собственным мужем в женском одеянии двадцать четыре года назад. Точь-в-точь! Антураж несколько иной, звуковой ряд, массовка — все новое, без сомнения. Я, правда, ничего не понимаю. Зачем?
Сказать или не стоит? Врать матери? Даже до такого дожилась, кукла ты, деревянная!
— Мам…
— Поднимайся и уходим отсюда. Не хочу тут быть. Все эти больницы вгоняют меня в глубокую депрессию. Ты, — она встает и протягивает мне руку, и я ее беру, — откровенная мучительница. Надежда, это самый настоящий садизм с элементами мазохизма. И себя, и его изводишь — да ты талант, Надежда Прохорова. Мне стыдно! Стыдно перед Юрочкой, Мариной и перед… Ты! Ты ведь знаешь его судьбу, знаешь, что он перенес, знаешь, что был женат, и про ребенка от той женщины точно знаешь. А ты хоть немного представляешь, что он пережил и как себя чувствовал в тот момент, когда его обвиняли тогда, а потом когда выводили, словно затравленного, избитого, покалеченного, в наручниках, или когда ему меру пресечения объявляли, как…
— Пожалуйста, хватит.
— Нет, — она сильно тянет меня на выход, к лифту. — Тебе нужно послушать, чтобы впредь не заниматься той ерундой, которой ты себя и его заодно так нечаянно наградила. Я… Это ведь я…
Мама очень завелась, она лютует, рвет и мечет, сыплет искры из глаз, и резко дергает верхними конечностями:
— … подписывала те страшные акты о том чертовом происшествии. Как пожарный инспектор — центральный район, Седьмая часть, главный по профилактике и пожарному надзору, начальник части, дежурный офицер, начальник караула! Моя подпись стоит на тех страшных документах. Моя, Смирнова и твоего, Наденька, любимого отца — крайний, безусловно, впоследствии к нашей миленькой компании подключился, когда мы дружно пытались откатить весь это снежный ком назад и выпросить у однозначно слепого правосудия хоть мизерный грамм свободы для Максима. Я непреднамеренно вынесла сыну, пусть и не кровному, а названному, моего старшего любимого брата, ужасный приговор. Я его фактически посадила! А сейчас, ты, моя золотая дочь, — она проталкивает мое тело в кабину и загоняет в угол, отрезая меня и себя от других зашедших внутрь пассажиров, — устраиваешь ему же ожидания с охренеть какими препятствиями.
Мама не знает главного — я уже однажды ему отказала! И причина… Да практически такая же! Не забеременела — значит, недостойна!
— Не испытывай терпение. Слышишь, Надежда? Решайся хоть на что-нибудь. Ты ведь хотела самостоятельности, своих решений, своей независимой жизни. А? — она шепчет и аккуратно дергает меня. — Хотела? Что молчишь, кукленок? Вот она — настоящая жизнь и серьезные отношения. Вот она — ответственность, любовь и уважение. Да, моя дорогая, там и тяготы подтянутся, и беды прибегут, а ты будешь прятаться за мамочкину юбку, отцу жаловаться, искать поддержки или… Ты…
— Мама, пожалуйста… Перестань! — всхлипываю.
— … сбежишь? Сбежишь, как всегда! При этом думая, что совершаешь великий подвиг. Это страусиная позиция, любимая Надежда! Это…
— Я не боюсь! Не боюсь. Просто…
— Трусость, Надя! Это именно она! И, к сожалению, такое же качество есть и у твоего отца, у Андрея.
У меня от удивления и, наверное, от обиды за папу широко открывается рот и вылетает глупое, ничего не означающее слово:
— А-а-а-а!
На нас в этот момент все находящиеся в лифте оборачиваются.
— Вы — сильные, волевые, но, — мать змеей шипит, — как забьете в голову какую-нибудь чушь, так ничем ее оттуда не вытащить, она, словно раковая опухоль, прорастает во все отделы мозга…
— Мамочка, — прошу ее, — не надо, пожалуйста. Я…
— Надя, детка, не потеряй любовь! Только об одном в этой жизни будешь сожалеть. Только об одном тебя прошу — не потеряй того, чего больше не сможешь отыскать. Думай, думай, но не придумывай того, чего не может быть. Не попробовала, не использовала свой шанс — обманулась. Именно так! Не обманула, не солгала, и не сбрехала — нет, это все не страшно, можно извиниться и заново начать. А обмануться — значит, навсегда потерять… И поговори с ним, ради Бога, кукла. Это слишком долгий срок, а причина настолько глупа — нет, правильнее сказать, наивна, что не стоит в разговоре с Максом об этом даже вспоминать. Решайся, кукла! Хотя мне кажется, что уже и без вас давным-давно все решено.
Я пытаюсь ее обнять, и мама быстро поддается, позволяет и сама идет на этот шаг. Я забираюсь ей на плечи и вдыхаю родной любимый запах. Теперь она шепчет мне в ухо:
— Если любишь, то не мучай и не думай. Прыгай и пари, малыш! Не придумывай. Жизнь не искусство — талант не нужен, одно лишь безграничное желание и открытое сердце.
— Простите, вы выходите или нет? Что-то произошло? Вам помочь?
Мы уже спустились и нагло с мамой держим лифт. Тут надо бы отпустить зазнайство и уступить другим людям, в том числе страшно беременным женщинам, этот большой больничный лифт.
— Да-да, конечно, — она быстро ориентируется в пространстве и с окружающими людьми. — Надюшка, ты в ресторан? Могу подвезти.
— Да, спасибо. Если тебя не затруднит, — быстро соглашаюсь.
— Никаких проблем, — кивком указывает на свою машину. — С ветерком доставлю. Хотя сейчас уже, — смотрит на часы, — тот самый час пик. Ладно, давай, кукленок. Когда бы ты еще с матерью свое время провела?
— Мам, пожалуйста, не называй меня так, — скулю и суплю брови.
— Кукленок! Макс очень прав. Ты — глупенький, мнительный кукленок! Все, закончили! Не делай матери неуместные замечания, тем более что я обеими руками только «за», и даже целиком и полностью поддерживаю изобретателя-новатора этой доброй клички! Садись-садись, бегом-бегом. Не тянем время, Надя! Не тянем и не откладываем на потом. Быстро-быстро, дорогая!
Мы с мамой шустро забираемся в машину, одновременно, как будто бы синхронно, пристегиваемся и, лихо отъезжаем со стоянки, так и не нанеся визит заранее оповещённому об этом специальному врачу…
Оглядываюсь по сторонам, с открытым ртом и улыбающимися глазами рассматриваю стоящих в транспортной коллапсирующей пробке железно-пластиковых коней. Исследую салоны автомобилей, фиксирую реакции водителей на сложившуюся обстановку, наблюдаю чужую счастливую и не очень жизнь. Люди разные! Все-все! Нет похожих друг на друга. Природа, как известно, не терпит у себя в хозяйстве плагиатов-повторений, кругом одни индивидуальности с персональными радостями и страхами.
— Да уж! Обещала с ветерком. Ну, извини, Надежда. Как получилось, но хотя бы не ногами топать и не в переполненном общественном транспорте пыхтеть. Похоже, это все надолго! Хочешь шоколадку? — она глушит мотор, перегибается за своей сумкой и мне подмигивает. — Все равно ведь стоим, сидим. Давай хоть… Поедим, что ли?
— Хочу. Но капельку, немножко, — тут же уточняю.
— За фигурой следишь? Надь, прекращай. О-о-о, — мама смешно сейчас выглядит — искренне чему-то изумляется, — твой отец и это предусмотрел.
— Что там? — поворачиваюсь и смотрю на заднее сидение.
Термос? С кофе? С чаем или молоком?
— Ну, Андрей! Вот он, весь в своем эксклюзивном репертуаре — дует на воду, один раз обжегшись на молоке, — она вытягивает колбу с пока еще неизвестным напитком и подает плитку шоколада в золотистой фольге.
— А что, такие еще производят? — я с интересом рассматриваю наш вынужденный паек.
— Надь, бери, ломай и не возникай. Ей-богу, ты как старушенция ста угрюмых лет, — она раскручивает крышку термоса и нюхает содержимое, а затем с кошачьей улыбкой возвращается ко мне. — Черный! Чернее не придумаешь! Без сахара — уверена на все сто. Та-а-ак! Жить можно — долой пробку и уныние…
