— Марин, я не помешал? — отец тушуется, мнется и не решается к нашей сбитой куче подойти. — Может быть, уже поедем? Надька, похоже, устала, сидит чуть ли не на коленях у своего отца и монотонно перебирает ему рубашку. Думаю, сейчас кукла жалуется Андрею на тебя, — указательный палец бати направлен точно в мой правый глаз.

Вот дела! А впрочем, я не удивлюсь. Есть немного! Похоже, я физически укатал кукленка в той подсобке, затем этот долгий сюрпризный вечер откровений, нашего разоблачения в том числе, да и время зимнее — скорые сумерки и слишком долгая ночь впереди. Кукла слабая, по Наде это очень видно — мало бывает в обществе, всего боится, стесняется, плохо ест, но много пьет воды, музыка в ушах и скорый мелкий шаг на каждодневную пробежку, потом компьютер, согбенная фигура, суматошная ходьба по залу ресторана и на финал — опять я. Такой вот аскетический режим жизни Прохоровой Надюшки!

— Мы вас подвезем, сын, — Шевцов сразу обрывает мой возможный словесный выпад. — Не спорь, это не для обсуждения! На такси точно не поедете, а вообще, Макс, пора оформлять какой-то кредит и покупать машину, или, если хочешь…

— Пока обойдемся ногами, общественным транспортом и такси, но потом — обязательно купим, — отпускаю мать, осматриваю с ног до головы, а затем более-менее удовлетворенный результатом, ей шепчу. — Я сам ему все скажу, мама. Немного позже. Не волнуйся и не думай об этом. Ты как?

Она лишь ресницами утвердительно кивает, а затем приподнимается и тихо-тихо в ухо шелестит:

— Ты сделал предложение, Надежде? Выйти замуж? Максим, только на этот вопрос сейчас ответь!

Откуда она знает? Не пойму! Я прямо об этом никому не говорил. Смирняга, Велихов — два недоразвитых обалдуя, которые за каким-то хреном, возомнили себя провидцами, а так по факту — больше никого.

— Я спросил, мама, — не виляю, прямо говорю. — Она молчит, не отвечает. Там ни «да», ни «нет». Просила потерпеть и подождать — я жду и терплю.

— Максим, мы едем или вы тут заночуете? Если — да, то самое время будить твоего кукленка, а то у Прошеньки есть один пункт, касающийся слишком поздней ночной езды, и он может выскочить у него, как прыщ на жопе, внезапно, резко, как будто не было другой беды. Думаю, что мы с Мариной — ваше очевидное спасение…

— Да-да, конечно. Сейчас придем.

Я спешно отхожу от матери, а когда равняюсь с батей, то слышу, как он мне говорит:

— Рассказал про сына? Про свои отсутствующие права? Макс?

— Да.

— Молодец! Давай, мы ждем вас, — хлопает меня ладонью по плечу и тут же обращается к жене. — Марина, Галя там что-то хотела сказать тебе. Ты не подойдешь, пока мы не отчалили из этой гостеприимной гавани.

Я рассказал матери. Все, кажется! От нее у меня семейных тайн больше нет, а вот с Шевцовым, увы, еще не все решилось. Чувствую, всей кожей ощущаю, что разговор с ним будет тяжелым, грубым, чересчур мужским — адреналиново-тестостероновым. Юра ведь, как раз, не мой биологический отец, но, безусловно, самый родный и близкий человек, мужчина, который полюбил и воспитал меня тем самым мужиком, бойцом, пожарным бандитом, несостоявшимся поваром с отметкой «пироман».

Он точно не одобрит того, что я так быстро отпустил Мадину и Ризо, окончательно сдался и бросил свою первую семью…

— Максим, — Надька сонно стонет, а я настойчиво продолжаю снимать ее с себя и перекладывать на бок. — Ты… Куда…Уходишь? Что произошло?

— Сейчас вернусь, кукленок. Тихонько полежи.

Присаживаюсь на кровати, внимательно рассматриваю удобное положение девчонки, и полностью удовлетворенный результатом, спускаю ноги вниз, а затем уперевшись локтями в колени, обхватываю себя за голову. Взъерошиваю волосы, яростно растираю щеки и громко соплю.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спокойно спрашивает. — У тебя голова болит? Или глаза? Максим, что случилось? Можно я свет включу?

— Надь, не надо. Обойдусь без освещения. Полежи сама, мне нужно выйти. Я быстро покурю и сразу же вернусь, — вполоборота, глазами не встречаясь, разговариваю с ней.

— Ты…

— Детка, последний раз. Клянусь, кукла. Последняя дрянная сигарета, а потом все — никотиновая забастовка и обещанное неоднократно табачное табу. Хорошо? Надь, согласна?

Я не смотрю, но точно знаю, что сейчас она отталкивается и шустро двигает ногами, пятой точкой по матрасу, а затем упирается спиной в изголовье — кровать колышется, матрас пружинит, а кукла квохчет. Рискую посмотреть — именно так, как я мысленно себе и представлял.

— Максим, мне неудобно перед твоими родителями. Слышишь? Та комната не очень жилая, коробки, старые вещи, мое шмотье…

— Найденыш, там есть двуспальная кровать. Есть тепло. Яркий свет. Чистое белье и, главное, что родители там вместе. Поверь, пожалуйста, это лучший вариант в час ночи, чем они бы колошматили обратно через весь город, словно через всю страну.

— Я…

— Все нормально, кукла! Я знаю маму и хорошо изучил батю. Думаю, они там спят в обнимку, друг у друга на плечах. Не волнуйся. Спи, кукленок! Я скоро приду…

Стою спиной к ней, не оборачиваюсь, натягиваю домашние штаны, затем по креслу футболку ищу, хватаю с комода сигареты, проверяю телефон, и не оглядываясь на сидящую на кровати Надю из комнаты быстро выхожу.

— Спи, — все, что буркнул напоследок. — Вернусь!

Родители подвезли любезно и… Остались с нами на ночь. Слишком поздний визит и плохая погода вынудили Шевцовых изменить свой запланированный маршрут. Отец конечно же отнекивался и козлом брыкался, но мы втроем навалились и уложили на лопатки «задиристого бойца». Завтра у всех, так вышло, законный выходной день — на службу, на работу не идти, плюс у меня выпрошенные два отгула — ситуация, как говорится, сама располагает к ночевке у любимых «детей».

А мне вот, идиоту, совсем не спится. Крутился рядом с Надей — мешал кукленку спать. Взыграли честь и совесть, и я решил избавить Прохорову от своего беспокойного присутствия. Не знаю! Не знаю! Почему? Вроде бы должно стать легче, на душе спокойнее, я ведь поделился с близким человеком тем, что меня гнетет и гложет, а вышло как-то очень неудобно и практически не так, а совсем наоборот.

— Максим.

Я даже подпрыгнул от неожиданности и, если честно, от испуга. Отец! Юра! Шевцов не спит! И… Сука! Он находится в той секретной комнате, стоит, как истукан, напротив стены с нашей «фотографией». Смотрит то на «нас», то на меня.

— Я здесь. Это ничего, не страшно? Тут было открыто, а мне тупо не спалось, вот я и решил пройтись по грандиозным апартаментам покойного Прохорова Пети. У нас с ним был охренеть какой конфликт по службе, да и вообще, по человеческим отношениям. Сволочной был мужик. Андрей — вот абсолютно не в него. Но… Баста! Со временем все прояснилось, и, ты знаешь, беру назад только что сказанные слова, Петр Андреевич — все же однозначно неплохой мужик. Оказался! Вернее, был. Царствие ему Небесное, а земля пусть будет пуховой периной.

— Пап…

— Ты не мог бы подойти ко мне, Максим…

Да, естественно. Захожу внутрь и плотно прикрываю дверь.

— Здесь можно курить или, — кивает на совместное изображение, — это ваш алтарь любви? Надя нас тут не прибьет, сынок?

Не говоря ни слова, протягиваю ему свою пачку вместе с зажигалкой, а затем тихо добавляю:

— Кури.

— Обычно добавляют — на здоровье, — отец хихикает и берет сигареты.

Юра прикуривает, мистически освещая свое лицо и смешно прищуривая один глаз. Делает несколько глубоких затяжек, выпускает дым, подходит ближе и проводит рукой по Надиному лицу.

— Она сказала: «Мы давно с Максимом»…

— Отец…

— У меня есть недопонимание. Позволишь?

— … — молчу и жду.

— Давно… Это сколько, Макс? — оборачивается и спокойно задает вопрос.

Не могу ответить — вслух выдаю только гробовую тишину.

— Сын, это не допрос, просто мне очень сильно кажется, что…

— Шесть лет, отец.

Он поджимает губы, затем растягивает их в какой-то злобной ухмылке и медленно отворачивается от меня.