Не вру и не обманываю, но все-таки недоговариваю, а это почему-то именно сейчас сильно гложет сердце мне. Я ведь так и не смог сказать родителям, что окончательно разорвал все связи с бывшей, с ее трехлетним сыном, с не моим Ризо! Не сообщил отцу и матери о том, что не намерен обелять свою запачканную в сажу и копоть фамилию как раз из-за этого ребенка, чтобы не испортить ему жизнь. А вот сегодня, сейчас, здесь, на кухне у Андрея Прохорова, мне хотелось бы об этом со своей матерью поговорить. Не знаю, как начать, как поведать, даже не уверен стоит ли, но я очень хорошо помню наш эмоционально тяжелый разговор о безоговорочном доверии и о безуспешных попытках его заново получить. Господи! Он, этот разговор, наша с ней беседа на повышенных тонах, ни на минуту не затыкаясь, настоящим революционным манифестом прокручивается беспрерывно в голове.

— Мам, — мягко опускаю ее на пол.

— Да, Максим. Что, детка?

— Мы можем поговорить с тобой наедине? Сейчас, например, здесь? Это возможно? Или, может быть, на улице? Это предпочтительнее, я покурю, — усмехаюсь, — очень хочется курить, а Надька следит, фиксирует количество выкуренного, и я своими успехами пока не очень радую ее. Неподдающийся Зверь!

— Конечно. Если это удобно, давай выйдем. Максим! Ты меня пугаешь? Что-то нехорошее произошло? — испуганно задает вопросы. — Что-то криминальное? Господи, сынок!

— Нет-нет. Но это очень срочно, а для меня, к тому же, принципиально и чересчур важно. Я с отцом пока не говорил об этом, но, думаю, что придется. Но, — беру ее за руку и осторожно перебираю хрупкие музыкальные пальцы, — я помню о том, что ты мне говорила… Ну… Тогда… Когда я только-только освободился. Про доверие, помнишь? Про то, что я так необдуманно его утратил… Ну, со своей семьей…

— Господи, Максим, — она кривит свое красивое лицо как будто собирается плакать, — я пожалела миллион раз о том, что тогда тебе кричала. Я — мать, а ты — мой старший сын! Ты никогда не выходил из круга доверия. Это даже не обсуждается, зайчонок! Ты слышишь меня? Я… Прости!

— Что за слезы? — отец заходит на кухню. — Сын довел? Максим, сдирай штаны! Баста! Хватит мать изводить. Что такое, в самом деле?

Вижу, что не злится, а наоборот, улыбается и на публику играет.

— Родной, мы выйдем с Максом, — мама останавливается и подбирает подходящую причину нашего ухода, — на улицу покурить.

Отец изображает изумление и удивленно поднимает брови:

— Леди, с каких пор «вы» курите, родная? Это что-то новенькое или ты решила меня еще больше поразить?

— Юрочка, — она подходит к папе, притягивает его за шею и что-то тихо произносит в ухо, а до меня доносится только, — лады, родной?

Шевцов по-детски, молча, одобрительно кивает, затем направляет свой взгляд на меня и как будто о чем-то важном безмолвно предупреждает, а я опять слышу наставления Смирняги:

«Макс, не просри очередной удар!».

— Прохладно, — мама кутается в свое пальто и поднимает воротник. — Студёно. Стыло.

— Зима, — пытаюсь что-то сверхумное выдавить из себя. — По календарю и по расписанию…

— Максим, сынок, не юли. Пожалуйста, я тебя прошу. Ты…

Отец сказал ей? Никак в этом не разберусь. Тогда, после моего освобождения, или, возможно, позже? Сообщил «приятную» новость или нет? Он ей сказал, что меня лишили прав или только про развод успел доложить?

— Мам?

Она приготовилась меня, по всей видимости, очень внимательно слушать и понимать.

— Меня лишили родительских прав, мамуля. Еще тогда, когда я был в тюрьме. Если помнишь, мы с женой развелись, а потом Гриша…

— Господи! — прикрывает рот руками, запечатывает, намереваясь больше не издавать ни звука. — Что ты такое говоришь?

Сейчас она мычит и беспорядочно крутит головой, и от меня неспешно, ровным, чеканящим шагом, отходит. Отходит. Отходит. Отходит. Твою мать! МАМА, СТОЙ!

— Мам, я тебя прошу…

Остановилась, а затем с той же скоростью возвращается ко мне. Медленно, как будто бы с оглядкой и нескрываемой неуверенностью. Если честно, отпустило-отлегло!

— Максим… — вижу, слышу, чувствую, что она не понимает суть того, что я только что сказал.

— Так получилось! Мадина во многом меня обвиняла, чего я на самом деле не совершал. Но, — вставляю дымящуюся сигарету в зубы, освобождаю руки, чтобы ее схватить, — слышишь? Мам, слышишь? Просто до конца послушай.

Втягиваю адский дым и, прищурившись, смотрю на нее сверху вниз:

— Все это неправда! Наглая ложь и стопроцентная клевета. Есть надежные подтверждения, Велихов говорит даже о каких-то свидетелях и неопровержимых доказательствах, о том, что я ни в чем не виноват. Мам, все было сфабриковано, подстроено, сыграно, как по нотам. Ты понимаешь? Как по нотам! Ты же музыкант! Без фальши, четко, строго, в такт, ритм и темп. Я тогда, — теперь шепчу, жонглируя губами с сигаретой, — ничего не поджигал! НЕ ПОДЖИГАЛ!

— А ребенок, как же мальчик? Ризо… За что прав лишили? Как это, вообще, возможно. Ты вел себя некорректно по отношению к собственной семье, к ребенку, или что?

— Есть еще кое-что. Важное настолько, что с этим трудно спорить и что-то доказывать. Против такого даже в суде не попрешь. Только я тебя прошу, пожалуйста, давай спокойно? — громко вдыхаю и захлебываюсь никотином. Как чахоточный кашляю и вытираю слезящиеся глаза.

— Она лишила тебя прав! Господи, Максим, за что? Я так и знала. Все думаю, когда увижу внука, полгода ведь уже прошло — вы могли договориться о регулярных встречах. Ну, ладно, все понимаю, вы поругались, развелись, но я, действительно, не могу уложить в голове…

— Он не мой. Не мой ребенок, мама. Я для мальчика не родной отец! Там нет моих генов, нет того, так называемого, биологического материала, которое бы обеспечивало нам родство, а мне, соответственно, права, обязанности, финансовую помощь и эти долбаные субботние встречи. Пусто! Ноль! Абсолютно ничего!

Рванул слова и тут же замер, а без того хрупкая мать словно соляной столб застыла. Обмерла.

— Что-о? Ты… Как? Максим! — теперь она воротником, руками закрывает плотно уши и словно говорит сама с собой. — Это никогда не закончится, да? Зайчонок? Макс? Я совершенно ничего не понимаю… За что такое? Тварь!

Тут же одергивает себя:

— Прости-прости, я не хотела. Просто слов нет, одни, как говорится, нецензурные выражения.

— Сын не мой, он от другого человека.

— Господи! Она это специально, чтобы что? Что Мадина хочет? Пусть четко скажет, в конце концов. Бьет наотмашь, чтобы больнее было? Куда еще? Ты мне сердце рвешь! Как не твой, как лишен прав… Юра в курсе был? Отвечай!

— Он знал о разводе и о лишении меня родительских прав, — опускаю голову и прикрываю глаза, докуриваю сигарету и давлю ее в хрустальной пепельнице, любезно выданной Надеждой. — В тот же день, когда я вышел. Мам, честное слово, был не в форме, единственное, что смог… Рассказал отцу.

Решаюсь посмотреть в ее глаза — мама плачет, сильно, горько, слезы тихим сплошным непрекращающимся потоком идут из ее прекрасных глаз.

— Но о том, что я фактически ЗАКОННО лишен прав на ребенка, знают пока трое. Гришка, моя Надя и ты… Это и есть… То самое. Мам? Ты понимаешь, о чем я говорю? Я решился поговорить с тобой сейчас, чтобы оправдать выданное авансом твое…

— Доверие?

— Я не планировал, сегодня тем более, об этом говорить. Действительно, просто так совпало. Слышишь? Но я ведь должен был? Не сглупил? Правильно? В порядке?

— Все верно! Верно! А я верю тебе, сынок, — мама обнимает меня и укладывается головой на грудь, перебирает пальцами рукава куртки и уверенно проглаживает плечи. — Верю! Гриша, я и… Твоя Надя! — вижу, что улыбается, а глаза от слез блестят. — Это очень много значит. Правда-правда! Спасибо за откровенность, за мужество, за то, что не стал такое скрывать. Макс, это много значит для меня, как матери…

— Люблю тебя, мамочка. Надеюсь, что больше не подведу…

— И я тебя, сынок. И я тебя…

Спиной чувствую, что на крыльце сейчас мы не одни, кто-то за нами следит — уж больно зад и уши сильно горят: