— Максим, это…

— Я знаю, пап. Приличный срок. За предумышленное, согласно статье Уголовного кодекса — от шести и больше…

— Максим-Максим-Максим, что вы натворили! Господи! Шесть лет. Это все вместе, с вынужденной разлукой, с твоим тем страшным запоем, с нелогичной женитьбой, с рождением сына?

— Да! А он мне не сын.

Юра давится никотином и смешно дергается в удушающих конвульсиях, я быстро подхожу и осторожно хлопаю его по спине.

— Что ты сказал?

— Пап…

— Это, блядь, что значит? — Шевцов шипит, он точно в ярости, суетится и не позволяет к себе притронуться. — Ты что сказал, урод? Это как понимать? Ты, блядь, охренел? Тебя лишили прав, а ты, сука, сдался? Господи! Ты точно долбаный слабак, слюнтяй, ты…

— Морозов? Это сейчас сказать хотел?

— Максим! Он — маленький ребенок! Пойми, сынок. Он страдает от ваших размолвок с этой, как ее… — отец щелкает пальцами, стараясь припомнить имя бывшей.

— Мадиной, — помогаю.

— … да похрен! Он — малыш! Ему три года! Хороший тихий мальчуган. Блядь! Ты…

— Биологически не отец… По ДНК. Я лично видел результаты. Мне показали…

— И что? Макс? Ты ведь сам…

— Нет! — я вздрагиваю, как от удара током, и отскакиваю в сторону, одновременно с этим неосторожно бьюсь бедром о подоконник. — Нет! Нет! Нет!

— Погоди, — он пытается вернуть назад то, что только сам же неосмотрительно мне выдал. — Макс, Макс, остановись. Это ведь не тайна, ты сам так решил. Вспомни свое получение паспорта, аттестат, диплом, водительские права… Господи, тебя судили под этой фамилией! Ты ведь даже…

— Не Шевцов? — рычу и скалюсь, словно в угол загнанный зверь. — В этом вся проблема? Моя слабость в том, что я — не Шевцов. Гордиться нечем, да? Жалкий повар, задроченный бабой брошенный мужик, пироман, бесплодный зэк?

— Максим Александрович Морозов? — отец читает подготовленное заявление. — Дата, место рождения, пол. Ты не хотел бы взять фамилию «Шевцов»?

— Нет! Максим Александрович Морозов!

— Уверен?

— Да, пап. Все решено — я обдумал. Ты, пожалуйста, не обижайся…

— Абсолютно! Ты, молодец, зайчонок, твой отец сейчас гордится тобой. Я в этом совершенно точно уверен.

— Папа…

— Ты — мой сын, невзирая на фамилии и отчества. Слышишь? Не смей в этом сомневаться. Никогда, Максим! Мы поссоримся, если вдруг… Марина! Заканчивай там музицировать. Иди сюда! Есть новости!

— Это не то! Абсолютно! Совершенно! Ты не прав! НЕТ! — похоже, я кричу. — Ты ни хрена не знаешь! Не знаешь! Меня подставили из-за нее и ее ребенка, навешали до сраки обвинений и осудили, как никому ненужного утырка. Он — сын Азата Заурова, знаешь, кто это такой? Тот, кто выступал свидетелем прекрасно скроенного обвинения, тот, кто на суде давал ложные показания, смеялся судьям и следователям в лицо. А Ризо всегда им был, был ему единственным любимым сыном, с самого рождения, в течение недолгих трех лет. Я — вот чмо! Подкачал и не сделал женщине с востока вовремя ребенка, а даме спешно нужен был гражданин этой страны, а я… Свинья, то самое не чистое животное, которое надо было резать-резать, быстро кровь сливать. Мешал им жалкий повар — «Максим Александрович Морозов, осужденный по статье УК РФ за номером ***, параграф *, пункт *, подпункт *»! Я бы не развелся с ней, слышишь, никогда, просто не посмел, потому что ты так воспитал меня… Я не оставил бы мальчишку! Но… Сука! Я… Не… Виноват! Это вынужденно… Меня заставили. И да, блядь, я их скрепя сердце отпустил! Потому что… Жить хочу! С ней! Вот с этой женщиной, со своей истинной семьей! Долго! Вечно! Как и должно было быть в начале! Тогда, БЛЯДЬ, шесть лет назад! — указываю рукой на настенный образ куклы и шепотом повторяю имя. — С Надей! С Надей… С моей Надей. Потому что…Я ее люблю!

Шевцов подлетает ко мне и закрывает рот своей ладонью — у меня выпученные глаза и безумный, дергающийся взгляд.

— Тшш, тшш, прости меня. Слышишь, зайчонок? Максим, Максим, — Юра кривится, затем пытается меня удобнее перехватить — я вырываюсь, не даюсь и отскакиваю еще дальше по площади в этой долбаной комнате с двумя невольными, но однозначно молчаливыми свидетелями.

— Я все сказал, отец. Я… Все… Сказал! — тычу ему в лицо указательным пальцем. — ВСЕ! Сказал, как есть. Не врал, не подрисовывал, не приукрашал гнилую действительность. ВСЕ, КАК ЕСТЬ!

— Макс, я услышал. Извини, сынок. Слышишь, Максим? Перестань! Мы женщин разбудим, а если это произойдет, — он злобно ржет, — там… Короче, мы с тобой оба вылетим в три счета из этого наследственного дома, будем где-нибудь на сеновале ночевать или в дежурку, в часть поедем. Слышишь?

Молчу… Молчу… Молчу…

Я ее люблю? Люблю кукленка? Простил — да! Люблю — наверное? Это, вообще, было? Я произнес, подумал или мне показалось?

— Пап? — дышу слишком громко открытым ртом. — Папа?

— Да.

— Я… — стараюсь показать ему глазами то, о чем хочу сейчас спросить. — Признался? Не понял сам, если честно. Сука! Какая-то бессмысленная чехарда.

— Я слышал. Сто процентов! Четко, по-русски, громко. Нет сомнений. Еще бы! Шесть лет, парень! Помню, — он настойчиво ко мне подходит, — вашу первую встречу с Прохоровой. Моя будущая невестка была чудо, как хороша. Сидела на руках у Камушка и пускала слюнки, а ты гладил ей ножки и с улыбкой заглядывал в глаза.

— Я вот только вспоминал этот эпизод, а Надька мне не верила. Твою мать, я даже на одно мгновение засомневался, а потом…

— Было, было. Там до хрена сознательных свидетелей. Можешь у Смирного спросить, он делал фотографии для их персонального альбома. Думаю, что ваш с Прохоровой тот безобидный «интим» там тоже есть. Вы выбрали друг друга, Макс, двадцать четыре года назад. Вернее, ты знаешь, — одной рукой обнимает меня за плечо и настойчиво притягивает к себе, — мы никого не выбираем. Это делают за нас!

Прелестно! Даже так? То есть с кем спать, от кого рожать, на ком жениться нам советуют и дают настоятельные рекомендации поступать именно так какие-то «кто-то» или «что-то»? Высшие силы, тот самый беспощадный Бог, кто или что?

— Отец…

— Любовь нас выбирает, Макс! Уверен! Она! И, тварь такая, никогда ведь не ошибается. Там, в том супермаркете, ты помнишь, сын?

Я отрицательно качаю головой.

— Ноябрь — мерзкий месяц, настроение у меня херовое, а ты, четырехлетка, бродишь по огромному залу в смешной синей шапочке набекрень и страшно зареванный ищешь мать. Ух, как я на ней оторвался тогда. Строил сознательного, законопослушного гражданина. Маринка, — он вспоминает и, как злобный тролль, хохочет, — была так красива в гневе, когда отдирала тебя от меня. Била даже, представляешь. А потом ты, как бы случайно, прихватил шоколадку на кассе, и жирный охранник не выпускал вас. Сука! У тебя уже тогда были криминальные задатки, правда, исключительно по воровству! С той поры ты, очевидно, освоил новые формы уголовного воздействия на общество. Так, как ты выбрал, Макс? Меня? Как ты знал? Как подошел ко мне? Ты фактически привел меня, если честно, уже основательно отчаявшегося в этой жизни, к своей любимой мамочке. Максим, кто подсказал четырехлетнему мальчишке, куда ему идти? Ответь?

Поднимаю и опускаю плечи. Болван, да и только! Ничего толкового в башку все равно не приходит.

— Я не знаю, отец, — только и шепчу.

— Судьба! Счастливый случай! Шанс! Х. й его знает, сын! Да и хрен с этим! Но мне по душе однозначно только… ЛЮБОВЬ! Слышишь, Зверь?

— Пап, у меня есть имя, на худой конец, фамилия. А ты…

— А что? Кукле разрешаешь, а мне — нет? Зверь! Самый настоящий! Ты так рычал сейчас, скрипел зубами, и рвал душу, я думал, что растерзаешь на хрен…

— Тшш. Что за хрень? — он быстро приставляет палец ко рту, приказывая себе заткнуться. — Ты слышал? Вот опять!

Киваю и резко замолкаю.

— Юра? — мама, по всей видимости, ходит по коридору и уже с фонарями ищет отца. — Родной? Ты где? Где тут свет? Не пойму… Господи, Господи… Что за человек?