— Кто? О ком ты говоришь? — осторожно задаю вопросы. — Кто трогал, Надь? Не понимаю.
— Глеб Андреев, мой столичный босс, когда хотел уложить в свою койку за так называемое профессиональное продвижение. Я отказала, а он меня уволил… Ты же помнишь, что… Я не могу, когда вот здесь касаются, — говорит об этом и тут же прикасается рукой к своей гортани. — Боюсь очень. Боюсь, что задохнусь.
У нее проблемы с дыханием — Прохорову нельзя хватать или сжимать за шею, сильно сдавливать конечности, связывать, обездвиживать или напирать. Кукленок не любит, когда с ней жестко с той самой принудительной асфиксией. Надька любит свободу, любит во время страсти громко дышать — это так заводит, если уж откровенно… Сейчас я ласково улыбаюсь, вспоминая, наш самый первый раз…
— Я задыхаюсь… Ты такой большой, давишь, давишь, ты меня под собой погребешь… И это чувство, словно… Максим, ты прикасаешься своим телом к моей груди. Очень горячо, даже больно… Можно? — осторожно ладошками в грудь упирается и пытается от себя подальше отпихнуть.
— А так, — отступаю и приподнимаюсь на предплечьях, упираюсь локтями по обеим сторонам от нее. — Так легче, Наденька?
— Угу. Извини, пожалуйста. Только не трогай руками, не сжимай горло…
— Никогда. А целовать могу?
— Да, — и подставляет под мои щекочущие удары нежную кожу своей изящной шеи. — Это очень приятно, мне нравится, я от твоих укусиков тащусь. Если только целовать, то можно… Ах, продолжай!
— Надя, Надя… Остановись, пожалуйста.
Нет! Ни хрена не слышит! Зачем она сейчас об этом завела весь разговор? Я думал, что сегодня признаюсь во многом, но в другом, например, что совершил в своей жизни, когда был без нее, когда в разлуке были, когда я пытался из памяти выжечь о ней все, что знал, когда встретил Мадину, когда поженились, когда родился… Не мой сын! Ризо — не мой! Он — не мой…
— Знаю, как все было важно для тебя. Я понимаю, что это очень много значит для мужчины, и я хотела бы сейчас извиниться за то, что тогда так поспешно смылась из номера и не оправдала твое доверие, а потом ты меня нашел в той забегаловке. Помнишь-помнишь, Макс? — она спешит и заговаривается, с трудом складывает буквы в слова, а слова в предложения и выдает какой-то сумбур, хотя я немного понимаю, куда она сейчас клонит. — У нас не вышло, да? Я виновата? Максим?
Кукленок заикается, волнуется, тушуется и однозначно бред несет.
— Найденыш…
— Я — глупая молоденькая девчонка, испугавшаяся тогда родителей, и нарисовавшая себе какую-то жуткую картину нашего предстоящего в скором времени разоблачения и все-таки несостоявшегося будущего. Но… Пойми меня, пожалуйста. Мне было восемнадцать, я была не готова к тому… А сейчас я стала старше, но уже не могу, а может быть, и не хочу. Сбитый летчик, как ее, Хромая утка, эта «Прохорова Наденька»!
Родители! Разоблачение! Восемнадцать лет! И что?
— Ты сказала, что твой отец категорически против, что я вам чуть ли по кровно-социальному статусу не подхожу, что я какой-то там племянник твоей матери, а значит, однозначно родственник, а у Прохоровых вечная и неискоренимая дружба с Юрой, который на всем этом как шальной помешан, а значит… Ты…
— Я соврала, Максим. Прости меня.
Я речью захлебнулся! Что она сейчас сказала? Спала со мной — да! Просила о помощи — я готов был ее «оказать»! Потом трусливо убежала! Нашлась в кофейне и на финал сказала, что:
«Отец против, а ты нам не подходишь, Макс!»
А теперь Прохорова говорит, что это все наглая ложь и девичьи полоумные бредни?
— Он, твой отец, был не в курсе? Блядь! Как ты могла, Надька? Ты заставила меня отказаться от тебя, — еще раз переспрашиваю и, как бабка старая, начинаю за каким-то хреном причитать.
— Он о нас не знал, никто не знал, я так думаю. Теперь уже их сколько? Устала считать. Ты просто, — показательно громко сглатывает, задирает подбородок и отворачивается от меня, — не сдавался, кричал, убеждал, слишком громко говорил-доказывал, требовал и настаивал, что все равно «твоя», что заявишься к нам домой и я решила, сказать, что отец все знает и…
— Соврала? Твою мать, НАДЯ! — не кричу, но думаю, по моему грудному тону ей прекрасно слышно, как в данную минуту счастлив я.
— Ты не отставал, Максим. Прости меня, — зачем-то крутит пальцы, носом шмыгает, по-моему, еще слезу пускает.
— Может быть, по той же самой причине, что и ты была со мной, я настаивал на своем присутствии в твоей жизни? А? Об этом ты не думала?
Это сейчас все зачем? Вот это да! Талантливая актриса, профессиональная лгунья, экзекутор в мини-юбке! Восемнадцатилетняя девочка-палач! Откуда она взялась на мою голову? Сколько себя помню, Прохорова всегда была рядом. Я всю сознательную жизнь ее хотел. Весь свой пубертат пробегал, дергая свою ширинку, когда она с манящей улыбкой, чудаковатой косой, в красивом чистом платьице и лаковых сандалиях вываливалась в свой огромный двор. Я наводил ей персональный лоск по-своему, на свой юношеский вкус. Щипал за грудь и попу, растрепывал аккуратно уложенную прическу, толкал, щекотал, заглядывал под юбку, заискивал, на руки даже поднимал — вот так по-дурацки ухаживал, блин, доводил до слез не только из глаз, но и чуть пониже пояса, а она… За спину отца обманом встала! По детству он ее, конечно, защищал, но, когда она тогда с упреком и в слезах сказала, что Прохоров категорически против наших близких взрослых отношений и, более того, своим напором я якобы провоцирую непоправимую беду, которая грозит исключительно его «золотой Надежде», и что… Сука! Я закусил удила и отступился от нее, а надо было брать нахрапом.
Я не пойму, она решила наказать меня за все, что в детстве было или это и правда та самая восемнадцатилетняя дурь? Я… Тебя… Надька… Выбрал с самого начала, наверное, с сотворения жестокого мира, маленькая дрянь! Ждал, пока ты вырастешь, сиськи нарастишь, отвяжешься от родителей, станешь взрослой, я из лесу тебя вывел в том самом непереносном смысле, да я ложился каждый вечер спать в свою кровать, в ярчайших красках представляя, как мы будем с тобой вместе, как наши дети… НАДЯ!
Теперь определенно не хочу, чтобы дальше что-то говорила! На сегодня хватит. Таких откровений я никак не ожидал. Теперь еще один вопрос:
«За что мне теперь, сука, перед ней оправдываться и извиняться? — На сегодня наш разговор окончен, ничего не буду говорить!».
За что? За что? За то, что тогда в кармане брюк держал кольцо, с тем самым маленьким размером в 15 единиц, что умолял ее в той жопе мира, стоя на коленях, выйти за меня замуж, что все, что с нами случилось… Это же ведь не случайность:
«Надя, это и была та самая детская, ранняя, оттого надежная и настоящая любовь!»,
а ты своим враньем, изощренным, подлым, наглым взяла и безобразно разорвала нас. Тварь! Да я был прав тогда, когда орал и отгонял ее от себя… Прав! Прав! Прав!
Я не хочу ее извинений. Словесных точно не хочу. Пусть принесет их в иной форме. А для начала пусть просто закроет рот — в этом сам ей помогу. Целую жадно, по-хозяйски, но без звериного напора, как никогда раньше себе не позволял. Не было такого между нами все те долбаные шесть лет назад, все было совсем не так — мы, вроде как, боялись осуждения, людской молвы, надзорных взглядов ее родителей, наверное; прятались, как воры и убийцы, скрывались от мира, любились два дня в неделю, иногда и три, а потом обратно в город возвращались, пропахшие любовью, сексом и друг другом. Я говорил своим, что еду по неотложным делам, так называемая «эксклюзивная еда на вынос» из элитного ресторана, брехал, что, вероятно, задержусь — такая вот своеобразная командировка, а потом счастливый возвращался…
— Максим, ммм, я, — стонет в рот.
— Да помолчи ты, кукла. Вкусная, красивая. Иди сюда, поближе…
Пересаживаю ее к себе на пах:
— Не нужно, Максим. У тебя больные руки, а еще ты очень злишься на меня, я ведь вижу, все-все чувствую. Я не хотела, прости меня. Везде виновата, но я и наказана сполна за то, что натворила. Видишь, никого не осталось — друзей растеряла, связей не приобрела, любовь не встретила, карьеру не построила, даже профессию нормальную не освоила, все с какими-то препонами в жизни у меня. Все не подходит. Кто или что не подойдет — все ведь не то. Из-за тебя, наверное. Ты слишком планку высоко поднял…
