— Злюсь, кукленок! Сильно, очень-очень, я растерзать тебя хочу. Была бы моя воля, выпорол, как следует, по розовой жопе, ремня бы хорошо надавал, да жалко кожу. Но ничего не будет, не дрожи, ты ж не ребенок, хоть и с детскими, инфантильными, рассуждениями, — раскрываю шейку для себя и тут же нахожу ту бьющуюся артерию. — Сладенькая, словно уже ждет меня. Можно просто поцелую?

Ловлю глазами ее «да». Скучал, скучал, скучал… За женщиной, за такой лаской, за простой человеческой близостью, ведь, сука, никто не приголубил меня. Не потому, что некому — сам просто не давался, а с ней вот заслонки сорвало и опять в какой-то водоворот несет меня.

— Я не хочу…

— Не будет, обещаю. Просто побудем вместе под этим ноябрьским странным дождем. Ну же, — прикусываю кожу именно в том месте, где она любит и знаю, что уже даже ждет.

— Прости меня, пожалуйста, — выкручивается из моих объятий, и сама вдруг крепко обнимает, шепчет быстро в ухо. — Максим, пожалуйста, слышишь? Прости, прости, прости. За тот обман с отцом… И еще за то, что ничего не получилось тогда. Ты ведь хотел…

— Не будем об этом, хорошо? — освобождаюсь и настырно перехватываю инициативу. — Можно снять, — не дожидаясь положительного ответа, уже нацелился на ее мешковатую кофту.

— Угу, — поднимает руки и смотрит в глаза. — Максим… Я…

— Ничего не будет. Я просто хочу почувствовать тебя, вспомнить, как это с тобой. Кожа к коже, понимаешь? И в конце концов, ты же ведь раздела меня, — указываю подбородком на свою грудь. — Так что, можно сказать, что я имею право на ответный жест, Найденыш…

Ее глаза стремительно увлажняются, а очередной громовый удар заставляет вскрикнуть и опустить руки:

— Господи! Опять!

— Надь?

Она сама снимает эту бесформенную тряпку и остается в одном бюстгальтере, но раздетая лишь по пояс.

— Ты не ешь? — исследую руками ее анатомическую картину. — Надь, что такое? Ты так сильно похудела…

— Тебе не нравится? — изумленно спрашивает.

— Это слишком дико. Я помню, например, вот здесь, — осторожно прихватываю указанное место, — небольшой жирок, а сейчас… Тут одна кожа. Надь…

— Мне очень холодно, — съеживается и прикрывает руками свою грудь.

— У-у, не надо — разворачиваю и возвращаю в исходное положение. — Мне кажется, ты была плотнее или, — как-то злобно усмехаюсь, — я все-таки тебя забыл. Вот же сука!

— Плохой аппетит, еда не радует, Морозов. Так бывает. Много двигаюсь, но мало употребляю пищи. Не вижу никаких проблем. А? Что?

— Я просто говорю, что вижу твой хребет, Надежда. И да, — устремляю взгляд строго ей в глаза, — мне не нравится, что ты слишком хрупкая, субтильная. Это все неправильно. Займусь твоим здоровым рационом, не откладывая в долгий ящик, прямо с сегодняшнего утра.

Обхватываю ее за тонкую до жути талию и еще плотнее усаживаю на себя. Она все-все чувствует — мое звериное желание, страсть, гнев, злость, бешеную жажду обладать, но абсолютно этого не боится — вижу, что следит, за каждым мои действием, но совершенно не препятствует и не отклоняется назад.

Глазами ей показываю, что сейчас намерен грудь поцеловать — Надя выгибается и предлагает все сама. Прелестно! Вот тут мои тормоза сейчас и полетят, а неадекватные решения откажут здравому рассудку!

Осторожно всем своим лицом, губами, носом, заросшими щеками, касаюсь зовущих на подвиги верхних выпуклых частей кукленка — красивый светлый кружевной бюстгальтер с отсвечивающими розовыми сосками хорошо приподнимает ее и без того аппетитные формы, за это я не в обиде; носом, по-собачьи, словно нюхаю и кость ищу, прохожу ту самую ложбинку и все-таки, не сдержавшись, выпускаю зубы в партерный ряд — клыками и резцами прикусываю ее правую «красотку».

— Ай, — все ощутила и дала тут же о себе знать. — Ай-ай-ай, — пытается соскочить с моего рыла.

— Ну-ну, перестань. Было ведь не больно, — поднимаю голову. — Врать не хорошо. Помнишь?

На хрена сейчас ввернул, напомнил про охренеть какой шестилетний ее косяк? Кривит лицо, громко дышит, сопит, вздергивает подбородок — собирается поплакать, маленькая манипуляторша? В моих планах этого сегодня нет и не предвидится, как говорится, еще не время и час расплаты не пришел, да и наказание, если честно, я до конца ей не продумал.

Переворачиваю нас и, как обычно, оказываюсь сверху — люблю быть главным, я же шеф, и не только на ресторанной кухне. Руки опять безбожно раздираю в кровь, но боли по какой-то одному Богу известной причине сейчас практически не чувствую — так, что-то где-то, очень отдаленно, около того, но все терпимо и можно потерпеть, переждать, а рядом с ней — тем более, и не показывать виду. Шиплю, рычу и лезу бесцеремонно губами, руками, да всем телом к Наде на грудь:

— Ты… Тяжело. Не могу.

— Помолчи, пожалуйста.

— Максим? — вздыхает в мои волосы, которые руками очень шустро перебирает.

— Что? — целую сладкое местечко под грудью, намереваюсь снять этот кружевной бюстгальтер. — Что? Что? Что еще?

— Я не могу так. Извини, пожалуйста.

— Надь, твою мать. Что ты хочешь? — отстраняюсь.

Откуда только силу воли черпаю на такую дичь и бессмысленные именно сейчас о прошлом уговоры-разговоры.

— Не злись, пожалуйста. На то, что было тогда — не надо. Очень прошу. Я думала, что все само пройдет и что было это несерьезно. Не будет таких последствий и я тебя забуду, перебью, перешибу, а ты… Все ведь прожили и ладно? Хорошо?

— Сказал же, что все в порядке, — вздыхаю и поворачиваю голову к окну, наблюдая за очередным электрическим заземлением, добавляю и предупреждаю куклу. — Сейчас опять ударит, Надь…

— Обними меня, — тихо просит. — Страшно, блин, как в детстве. Это у меня никак не пройдет, до сих пор боюсь. Взрослая корова! Одни проблемы у людей со мной…

С осторожностью, очень бережно укладываюсь на нее — стонет и кряхтит:

«Тяжело, Максим, прости! Ты… Тяжелый…».

Переворачиваю нашу спаянную конструкцию и подкладываюсь всем телом под нее. Одной рукой притягиваю темную головку к своей груди, а второй массирую пружинный ягодичный ряд — Прохорова при этом предсказуемо выгибается и еще больше отставляет свой зад для несанкционированных действий. Ей нравится! Вижу, слышу, ощущаю — несомненно. Кукленок по-кошачьи ластится, чувствую, что вот-вот мурлыкать начнет — я же, как обычно, нагло и самонадеянно, по-зверски, хищно скалюсь-ухмыляюсь. Завтра… Все завтра! Если бы не эти чертовы ладони, то можно было бы и сейчас откорм ее начать. Что такое, в самом деле? Такую страшно даже к себе прижать, а вдруг нечаянно сломаю. Надька умудряется освободить руки из цепкого захвата и запустить свои пальцы в мою растрепанную шевелюру.

— Мне нравится твоя татуировка, Зверь, — поглаживает, тянет, выдирает и зачем-то припоминает тот мой вопрос. — Красиво и… Она такая огромная — на все плечо, словно твоя рука сгорает в адовом пламени.

— Спасибо.

— А что это все означает?

— Там огонь, языки пламени, кукленок. Ничего странного и двусмысленного, все прозаично. Пламя, а я стою на линии неконтролируемого огня — сегодня, то есть вчера, это тебе воочию и продемонстрировал. Сказал же, как у отца, как у Юры, не думаю, что батя вкладывал какой-то глубокий особенный смысл, когда забивал свободные участки кожи. У меня больше по площади — я в этом родителя перерос. Не знаю, на хрена? Блажь, видимо, и лишние деньги…

— Больно было? Ну, когда делал. Болело долго?

— Я этого не чувствую. Впрочем, как и ожоги на ладонях. Температуру, жар, — вот да, немного ощутил, а так… Нет, не больно абсолютно.

Сердце сейчас болит от только что слитой тобой информации о том, как лихо ты расправилась с нами тогда, гребаные шесть лет назад. Вот это определенно больно и мучительно! Мучительно предполагать, строить планы на то, что уже никогда не сбудется.

— Ты ведь больше не предложишь, Макс?

Застыл и не дышу… Прелестно! Умеет кукла ставить на повестку дня, в мое мыслительное меню, неразрешимые провоцирующие на ненормат вопросы.