— Папа!
— Я не договорил, Надежда.
Он медленно опускается, пытается присесть на корточки, а затем все-таки становится на одно здоровое колено и нежно зажимает мой подбородок большой рукой:
— Нужно помогать, куколка. Нам эта помощь ничего не стоит, а Максиму — поддержка и семейное плечо. Он влип в неприятности по неосторожности, вероятно, по глупости или из-за своей самоуверенности, а может просто из-за любви к той, которая оказалась ее недостойна, а может из-за разбитого сердца и неоправданных, кем-то данных ему второпях и по незнанию, обещаний и надежд. Жизнь покажет! Но Морозов — отличный сильный парень и я протянул ему свою руку. Рад, что он принял ее и ухватился. Не вижу в этом абсолютно ничего зазорного. Макс будет жить в том доме столько, сколько захочет и посчитает нужным. Я так решил! А ты, детка будешь здесь. Пока! Временно, естественно!
— Пап…
— Закончим на этом. Куда собираешься, лучше расскажи, — он, как в детстве вытирает мне слезы. — Хватит-хватит! Надька, ты же знаешь, что меня этим женским способом не продавить, я буду делать назло и как захочу — твоя мама в курсе. Ну? Куда бежишь на этот раз? Где искать?
— На ужин в какой-то старый ресторан. По слухам, вроде бы французский. Не знаю, никогда там не была.
Отец поджимает губы и улыбается одними глазами — мол, одобряю, хорошо!
— С кем-то? Или новая феминистическая фишечка у моего ребенка?
— Морозов попросил, а я пообещала, да еще в присутствии дяди Юры… — бурчу под нос и им же шмыгаю.
— Юрка в курсе?
— Это было за сегодняшним завтраком в дедушкином доме. Он приехал проверить, видимо, сына, а напоролся там на меня. Я…
— Надя, Надя, Надя! Остановись, пожалуйста. Замечательно, значит, как будто бы свидание с мужчиной? — ухмыляется и закатывает глаза.
— Какой бред, пап! Мы идем просто посмотреть, возможно, перекусим. Не знаю, зачем согласилась. Теперь вот неудобно отказываться, но и особой радости я не испытываю, плюс, как оказалось, еще и не в чем пойти.
— Мама нам зачем? — отец берет меня за руки и вместе с собой поднимает, ставит на ноги и по-родительски одергивает мою футболку. — Ужин, ммм, с Максимом. Боже, храни тот ресторан! Не спалите его на хрен! Хотя Шевцов сегодня на дежурстве, пусть разомнется полкан.
Папа смеется? Замечательно, отцу смешно! Сразу охлаждаю его задорно-жаркие эмоции:
— Я беру фотокамеру. Он предложил там поснимать, а я заинтересовалась.
— Ни хрена не понял! Вы идете туда есть или работать? Это я сейчас о тебе! Морозов пусть готовит! — папа фактически вытаскивает меня из комнаты. — Галка! Галка! Ты где? Дочери нужна помощь, оторвись, будь любезна от своих отчетов и статистики.
— Я не знаю, пап. Не знаю, что он задумал. Но… Ты знал? — теперь хочу спросить у отца о том, что Максим был в тюрьме. — Ты знал?
— О чем, Надежда?
— Он сидел, бывший заключенный…
— Это ничего не значит, дочь. Есть хорошая русская поговорка…
— От тюрьмы и от сумы? — перебиваю. — Знаю-знаю. Все так говорят…
— Да! Но не зарекайся, детка, никогда не зарекайся. Всякое бывает, а там, в его пришитом белыми нитками деле слишком много слепых пятен и недосказанности. И потом, — отец как-то слишком участливо ко мне наклоняется, — ты ведь тоже знаешь своего зверя…
Господи! Чертово прозвище! Почему так назвала, сама теперь не вспомню, но знаю, что Максима это всегда жутко раздражало — он бесился и оттого делал еще больше каверз мне, словно назло, в пику, чтобы еще больнее и ощутимее было. Безусловно, я жалею, что невольно стала автором этой мерзкой клички, но назад уже не отвернуть. Что сделано, того не исправить, не толкнуть назад? Или все же есть последний шанс — я извинюсь и этого будет ему достаточно?
— … и прекрасно понимаешь, я уверен, что на открытое зло по отношению к другим людям этот «зверь» точно не способен. Разве что тебя немного позадирать. Надька, воспринимай все с юмором, расслабься, тебе так мало лет, отдайся жизни и живи, принимай комплименты, оденься легче, расправь плечи — покажи нам грудь. И еще, кукла, — он прижимает меня рукой к своему каменному боку, — не будь, как твой угрюмый батя. У тебя, к сожалению, мой тяжелый характер, но, слава Богу, внешность птенца! Еще бы добавить ее общительность и жизнерадостность, я бы тогда…
— Пап перестань, — торможу нас где-то перед лестницей и крепко его обнимаю, практически сливаюсь с ним. — Я так хочу быть просто Прохоровой Надей, а не дочерью своего влиятельного отца.
— На-а-а-дя! — осторожно отлепляет меня от своего тела. — Я тут, вообще, ни при чем. Ты сама по себе, я тебе не мешаю — я просто есть, помни об этом и достаточно. Хочешь, в сторону буду отходить, если что. В физическом смысле! Раз — и мы с тобой не вместе, вообще не родственники и я тебя не знаю, в первый раз вижу, тебя мне подкинули, как кукушонка. Лады?
— Извини, пожалуйста.
— Не страшно, кукла. Не страшно. Меня вот больше страшит, — отец как-то одухотворенно подкатывает свои глаза, — что за ресторан, в котором вы будете не есть, а что-то там высматривать. Ладно, не обращай внимания! Это уже старческое бухтение! Га-а-а-ля!
— Да, я здесь! — мама ждет внизу, как пионер. — Что у вас уже случилось?
— Займись ребенком, будь добра, птенец.
Теперь мне всю проблему необходимо сформулировать еще и маме? Господи! Все заново, опять?
Мама обожает свою дочь. Мы с ней сидим в моей комнате уже довольно долго. Я примеряю все, что у меня есть, а она мне помогает с финальным оформлением:
— Будь просто сама собой. Не надо играть на публику.
— Вот я и хочу надеть джинсы и эту белую футболку, — еще раз указываю рукой на то, что предлагаю. — И все! Достаточно. Добавлю украшений, может быть, пару браслетов и свою цепочку. И…
— Хорошо, согласна, но добавим один маленький пикантный штришок. Вот этот, — мама снимает с плечиков свой простой, но чересчур приталенный, практически иссиня-черный, пиджачок. — Примерь, пожалуйста. Он немного преобразит твой слишком простецкий образ и в то же время не испортит общий типаж.
Она права! Мне идет! Пиджак садится, как литой, как будто с моего плеча, а не с маминого. Кручусь перед зеркалом и замечаю, как внимательно рассматривает она меня.
— Мамочка, что-то не в порядке? Ты так смотришь, словно…
— Как раз наоборот, — она подходит ко мне вплотную и со спины прижимает мои плечи. — Ты — просто красавица, детка. Такая взрослая, стройная, элегантная, — она бережно трогает мои волосы, медленно накручивает их на указательный палец, а потом притягивает к носу и нюхает их. — Тот же запах, Наденька! Один в один, что и при твоем рождении, кукла. Ты пахнешь так же, как и двадцать четыре года назад… Господи, прости, пожалуйста. Надь…
Мама плачет, всхлипывает и слегка икает. Она зажимает рот двумя руками, опускает низко голову и пытается избежать моего взгляда. У нее истерика — это я поспособствовала ее состоянию? Не пойму? Незамедлительно разворачиваюсь к ней лицом:
— Мама, пожалуйста, перестань. Что с тобой? Что такое?
— Надька, не смей больше никуда уезжать, слышишь, дочка. Я тебе не разрешаю! Не разрешаю! Это все неправильно и глупо, даже бешено, словно тебя гонят, как одичалую, и не дают даже дух перевести. Зачем все это? А? Я отцу скажу. Он тебя запрет на тысячу замков, ты выйти не сможешь. Андрей это сделает! Я попрошу, даже потребую, а он меня поддержит! Слышишь? Это ведь невыносимо ждать, когда снова будешь дома и навестишь нас. Надя! Надя! Зачем?
Не знаю, мама. Правда-правда! Мне так хочется доказать всему миру, что я могу и мне, наверное, никто не нужен, что бегу без оглядки, куда глаза глядят, сверкаю пятками и не разбираю расстилающейся передо мной дороги, словно в омут с головой бросаюсь, а потом, так и не научившись плавать, на дно камнем иду.
Я сбежала от него, мам, слышишь… Тогда! Шесть лет назад! От него, но не от вас с папой! Я ушла от зверя, от Максима, бросила его в той душной комнате и погрузилась в темноту. Я думала, что зверь будет гнать, преследовать меня и добиваться расположения, а он, потом при нашей незапланированной мной последней встрече, лишь злобно с презрением прошипел, не глядя даже мне в глаза:
