— Надь, — стук в дверь, а это — папа. — Я могу войти? Не занята? Ты там одета, все прилично?
— Да, конечно. Входи.
Откидываю джинсы на пол, подтягиваю к груди ноги и жду отца.
— Что ты делаешь? — с удивлением рассматривает открывшуюся картину. — Проветриваешь одежду? Чешешь моли спинку? Нафталин, похоже, уже с обозначенными задачами не справляется? Падла! Одни брюки, Надя, бесформенные свитера, растянутые футболки и фланелевые мужские рубашки! Ты же маленькая худенькая женщина, а все это на какого-то бугая, типа меня. Твою мать!
— Пап, не начинай, пожалуйста. Мне нравится и очень удобно. Выгляжу аккуратно, даже стильно, если судить по вырезкам из журналов для женщин пятилетней давности.
— Не спорю, тем более что в этом вообще не разбираюсь, но я сужу, как мужчина, когда вижу красивую женщину, скрывающую свои ножки под охренеть какими мешковатыми штанами, словно у рабочего на стройке…
Думаю, пора! Надо перебить, пока не стало поздно. Хочу спросить у него, зачем скрывал присутствие Морозова в дедушкином доме. Это что какая-то тайная игра, его секретный генеральный план или попытка насолить собственной дочери? И замешана ли в этом мама? Она тоже была в курсе? И почему зверь-Морозов на это все повелся?
— Я была в доме деда, папа. Вчера поздним вечером, ночью и с утра сегодня! — внимательно слежу за его передвижением в комнате. — Помнишь, ты позвонил, интересовался, где я нахожусь и собираюсь ли домой? Так вот, я обманула тебя. Прости, пожалуйста. Но я была там, и там же ночевала, — вздыхаю и добавляю с кем, — с Максимом. Он, оказывается, живет в моем доме — вот это для меня шокирующая новость! Ты разрешил ему, впустил и выделил теплый уголок, так он мне поведал. Это правда? Он не соврал? А если Максим не обманул, то, значит, недоговариваешь ты. Тогда еще один вопрос. Зачем? С какой целью? Чего ты хотел этим добиться? А мама знала? Вы сговорились? А кто еще был посвящен?
— Конечно, — он присаживается в мое рабочее кресло, осторожно крутится, а затем заглядывает на письменный стол с разбросанными как попало фотографиями. — Надежда, я все помню. Ты говорила, что задержалась у подружки на какой-то там девичник, останешься с ночевкой, а завтра, то есть уже сегодня, к обеду вернешься домой. Ты выполнила обещание. Спасибо, детка.
Отец отводит свой взгляд от меня, как будто прячется или стыдится. Надеюсь, что последнее, потому что мне неприятно получать лживые словесные оплеухи от собственных родителей и тем более, сейчас, когда все итак идет из рук вон плохо.
И? И? И? Все? Он так оправдался, больше нечем крыть, Андрей Петрович? Тишина — отец молчит. В ответ на три моих заданных вопроса он просто сидит со мной в комнате и сочувствующе просматривает небогатый гардероб.
— Пап?
— Надя, если честно, не думаю, что я должен именно сейчас объяснять тебе причины своего решения…
— Ты меня обманул! — перебиваю и, по всей видимости, повышаю на отца тон. Он прищуривается и всем своим видом показывает, что я должна определенно умерить свой пыл, сменить тактику и проявить к нему, как старшему по возрасту и своему родителю, уважение. — Извини, пожалуйста, — говорю уже немного тише и сразу опускаю глаза. — Просто, я не совсем понимаю, какова цель твоей лжи.
— Я не обманывал. Выбирай выражения, будь добра! Сказал, что в доме люди…
— Ты сказал, что там идет ремонт и жить нельзя.
— Он уже закончен, кукла. Ты разве не заметила, что там есть некоторая существенная перепланировка — мы объединили комнаты, и кое-что просто смели, плюс я выгрузил оттуда весь личный отцовский скарб и документы. Подумал, что его тайны внучке ни к чему, да и нам тоже. Я…
— Ты обманул…
— Надя, хватит! — локтями упирается в подлокотники кресла и подается верхней частью тела на меня, вперед. — Мне, как отцу, как твоему близкому человеку, как родителю, надоело искать дочь по всем городам и весям нашей великой родины. Их слишком много, а дочь у меня одна. Честное слово, слышать твой грустный и усталый голос в телефонной трубке за тридевять земель от дома — то еще «радостное» событие. Поверь, мы с матерью за тебя волнуемся. Ты каждый раз, детка, куда-то, словно от призраков, бежишь. Что-то ищешь, ищешь — естественно, ничего не находишь, приезжаешь к нам погоревать, а потом опять исчезаешь. Так было с твоих четырнадцати лет — я помню странные ночевки у деда, когда не ладилось что-то в школе, потом ваши бешеные размолвки с тем же Максимом, словно вы — драчливые коты, хоть и разнополые, гадящие друг другу в тапки, — я вздрагиваю, а он все подмечает, — твоя напускная самостоятельность, потом несуществующие подруги, потом… Надя, я знаю все! Много ведь было! Но самое долгое твое отсутствие превратило красивую девчонку в неизвестно что, — он презрительно смотрит на мой гардероб, — прости, пожалуйста. Я тебя не узнаю, и этого совсем не одобряю…
Ну, что ж! Я так и знала. Наконец, отец решил высказаться — значит, подожду!
— … и не хочу, чтобы ты куда-либо уезжала, здесь твой дом, твоя родня, близкие и любящие люди, тем более что там у тебя ничего не выходит. Совсем! Абсолютно! Потому что ты там чужая, ты слишком ранимая для той среды, в которую неосторожно попадаешь, тебе тяжело все выдерживать, но это не значит, что из-за этого ты слабенькая и несамостоятельная. Ты меня слышишь? Надя, все так и есть, но определенно ничего не значит! Старайся здесь себя найти, все получится, вот увидишь. Если проявил неуважение в чем-то по отношению к тебе или влез не в свое дело, прошу меня простить, детка. Но я ни о чем не жалею. Если моя ложь или недосказанность остановит тебя и заякорит в родном городе среди любящих тебя людей, то я буду врать всегда, нагло и безбожно. Поверь! И мама меня поддержит, недаром она моя жена…
— Ты не сказал, что там Максим, — завелась и стою на своем, похоже, отца совсем не слушаю. Была бы моя воля, я бы уши закрыла руками, зажмурила глаза и без конца все это повторяла. — Ты же знаешь, какие мы с ним непримиримые враги.
— Этого вообще не знаю, не понимаю и не принимаю. В глубоком детстве вы дружили и были не разлей вода, не смотря на разницу в возрасте. Да, вы, как детвора, чудили, вытворяли всякое, дразнили и мучили друг друга, подкалывали, даже шутливо издевались — это все было! Но никогда, Надежда, никогда, чтобы до горькой обиды и крови…
Папа, папа, папа… Мы пустили кровь друг другу — это ты не знаешь? Не знаешь, да? Не буду об этом говорить!
— … Что с вами потом произошло — здесь разбирайтесь сами. И потом, — он встает и, хромая, приближается ко мне, — ему негде жить, Надежда. Он выброшен на улицу, без средств к существованию, без друзей, без поддержки нашего сострадательного общества.
— Господи! Ты хочешь сына, а у тебя жалкая дочь? Да? В этом причина, в этом все дело, папа? Так усынови его! Не понимаю! Нет! Не понимаю! У него тоже есть родители, он мог бы жить с ними…
— Надя! Перестань и успокойся! Там все не так просто, он, — отец, похоже, тщательно подбирает слова, — скажем так, обманул их, нагло и бесцеремонно, и вот, как результат — вышел из доверия собственных родителей. Пожалуйста, не повторяй его ошибок! Утраченное трудно вернуть!
— Ты пожертвовал мной ради него? Я правильно понимаю твое решение?
— Остановись, кукла, пока лишнего сейчас мне тут не наговорила. Потом ведь будет стыдно, и первая начнешь сожалеть, а я буду дуться, злиться и не сразу пойду на примирение. Я не жертвовал ни тобой, ни своей семьей. Никогда! Не смей такое даже вслух произносить, тем более, если не знаешь, что такое чем-либо или кем-либо в этой жизни жертвовать и как оно потом последствия своих жертв разгребать. Он попал в ужасную и гнусную ситуацию, ему тяжело и очень непросто…
— Ты по-мужски ему посочувствовал, что ли? Да?
— И это тоже! А еще, — сейчас отец стоит практически надо мной, как статуя, взирает с высоты своего громаднейшего роста, а я вынужденно закидываю голову назад, — дядя Юра — мой лучший друг, и старший брат твоей матери, и я уверен, не дай Бог, случись, что с тобой, Шевцовы все конечности отрежут только, чтобы вытянуть из беды…
