— Да, так, — нахально, звенящим от ярости голоском соврала Лиси.

По комнате загромыхали тяжёлые шаги. Я понимал, что положением моё омерзительно до безобразия. По такому обвинению могли убить прямо здесь на месте, а я не в силах был даже открыть глаза. Чьи-то сильные руки подхватили меня за голени и потащили прочь.

— Бросить бы тебя к свиньям, — прохрипел трактирщик. — Да мараться не охота!

«Он ничего не сделает тебе, — прозвучал голос Лиси в моей голове. — Не бойся. Я тоже колдунья, как и ты. Он знает, какая я. Папочка хороший, но очень боится за меня. Так лучше. Да-да, так лучше! Теперь, он думает, что это я тебя повредила колдовством, потому, что ты приставал. Он очень боится за меня, что однажды я навлеку на нас инквизицию, а потому папа не станет брать грех на душу… Просто вышвырнет тебя».

Я слышал чьи-то голоса. Хлопали двери. В лицо дыхнул морозный воздух, покусывая кожу. Моё тело бросили на промёрзшие доски. Чьи-то грубые и наглые руки обшарили карманы. Я вяло пытался сопротивляться, но малейшее движение причиняло адские муки. Мышцы кололи тысячи раскалённых игл, а накатывающая мигрень грозила тошнотой и потерей сознания. До меня донеслось лошадиное всхрапывание, перестук копыт, затем скрип и чьё-то кряхтение.

«Запрягает в повозку, — думал я, ощущая, как покачивается она на проржавелых рессорах. — Собирается куда-то вывезти. Значит, не в ближайшую канаву. Скверно. Знать бы, куда».

— Шмыгарь, давай её сюда, — сказали надо мной.

«Их уже двое?».

— Вот, держи, — ответил другой голос.

«Это не трактирщик… Стало быть трое?».

— Вставляй ему в рот.

Мои зубы разжали чем-то твёрдым и острым, кажется ножом. В горло просунули какую-то трубку.

— Не жирно будет?

— Он из благородных, — возразил хозяин постоялого двора. — Пущай вином воняет, чтоб никто не прикопался. Лей!

По трубке, вставленной в моё голо полилась жидкость. Я едва не захлёбывался, бессильно претерпевая происходящее. От вина, влитого на пустой желудок, по телу мгновенно растеклась тёплая пьянящая волна. Хотя я давно мог не питаться, но старался это делать, в глубине души надеясь, что следование обычным человеческим привычкам способно продлить мою нежизнь.

«Хуже стать не должно, — думал я. — А отправляться на встречу с Дулкрудом всё ещё рано».

Однако, в тот вечер я проигнорировал ужин, за что теперь клял себя. Вино, как и многое другое, конечно, не оказывало на меня прежнего воздействия. Но всё же… В таком положении, будучи ослеплённым и обездвиженным болью, мне бы хотелось сохранить хотя бы толику ясности рассудка. К сожалению, судьбе было суждено лишить меня этого. Как и всех оставшихся денег. Покидая убитого полковника Лескова, я забрал всё, что нашёл, рассудив, что мертвецу ценности ни к чему, всё равно сопрёт первый же, кто обнаружит трупы. Теперь пришёл мой черёд расставаться с украденным.

«Хоть бы оружие не тронули, — думал я, а голова снова закручивалась в водоворот иллюзий и тошнотворной хмари. — Пистолеты уж больно хороши… Когда ещё такие достану…».

Тьма надвигалась, всё плотнее закрывая собой мир живых. Звуки ослабевали, становясь далёкими отголосками эха, а затем и вовсе смолкли. Я потерял сознание, окончательно лишившись сил.

Совершать ошибки и спотыкаться — не страшно, важно помнить о каждом промахе, неотвратимо ставшим частью себя.

Серые стены темницы сомкнулись вокруг меня угрожая вдавить и сжать. Я стоял посреди камеры, затравленно озираясь. Пояс с пистолетами, саблей, кошельком и кисетами для пороха и пуль пропал. К счастью, воришки побрезговали одеждой и сапогами, оставив меня хотя бы не голым. Хотя, вероятнее, этой доброте имелось совершенно иное объяснение.

«Если бы они хотели меня убить, то сделали бы это без труда. Я снова пленён и под замком. Кто же теперь встал между мной и свободой?».

Вместо привычной для обычных тюрем решётки, в камеру вела тяжёлая и глухая дверь. Ни ручки, ни замочной скважины, лишь узкое окошко, открывающееся наружу, даже петли не торчали.

«Камера одиночная, — рассуждал я. — Если бы это была обычная каталажка, я бы очнулся среди всякого сброда, что наловили за ночь. Тогда почему я взаперти? Посчитали, что представляю опасность? Это без сознания-то?».

Вдруг меня осенило.

«Письмо Лескова!».

Рука нырнула за пазуху прощупывая подкладку камзола. Она оказалась распорота, а послание исчезло. Я сплюнул под ноги, от злости пнув стоящую на полу миску с водой. Мысль лихорадочно работала, строя догадки и развёртывая мысленную карту событий.

«Если меня сдали городовой страже… Допустим… Те обыскали, что смогли украсть, украли, но кто-то особо рьяный обнаружил письмо. Адресата в нём нет, подписи тоже. Содержание, прямо скажем, мутноватое. Это не похоже на тайную переписку или донесение. Заподозрили шифр? Допустим… Значит, среди городового полка отыскался умный и внимательный человек, которому догадались эту записку показать. Он сообразил, что послание международное… Чёрта с два… Я забегаю вперёд, так нельзя».

Я несколько раз прошёлся по камере взад-вперёд. Поскольку ширина моей новой темницы едва ли позволяла лечь, особо разгуляться было негде, но я всё равно шагал, разворачивался снова и снова, и опять шагал, заставляя тело работать.

«Если послание попало к военным или к городовому полку, это хорошо? Скорее, это никак. Я собирался доставить его адресату — князю Сигизмунду. Я так решил, что это именно он, будем раскручивать отсюда. Военные перехватив сообщение имеющее государственную ценность обязаны передавать его по вертикали, пока письмо не доставят на самый верх. И мне бы радоваться, что удалось «подкинуть» его таким образом, что нужные люди заинтересовали сами, если бы не многочисленные «но». Письмо может пропасть по пути. Сигизмунда любит народ, но ненавидят военные. Калеке не легко заставить себя уважать тех, кто носит саблю, а не трость».

Мне вспомнился один очень характерный случай. Это произошло во время войны с Поларнией. В ходе штурма крепости Домлин наша артиллерия перемолола большую часть укреплений. Мы атаковали с марша и столь стремительно, что враг не мог ждать скорого подкрепления. Не прошло и трёх суток, как крепость пала к нашим ногам. Среди пленных в наши руки попалось множество офицеров, я присутствовал на некоторых допросах. Помню, один уже пожилой майор наотрез отказывался отвечать на вопросы и вообще вёл себя нагло, постоянно дерзил, сквернословил и даже плевался. Я тогда решил пойти на хитрость, возьми, да и скажи ему:

— Последние новости слыхал? К вам на выручку сам князь шёл. Наши гусары отсекли авангард и с нахрапа атаковали обоз, в котором, ты не поверишь, оказался Сигизмунд. Твой князь убит.

Тогда я рассчитывал сломить его волю, ошеломить, но эффект возымел строго обратный. Он расхохотался мне в лицо. Клянусь, старик едва не пел от счастья. А прооравшись, сообщил мне, трясясь от восторга и ярости:

— Слава великой Эвт, эта тварь, наконец, в могиле! Теперь князем будет его брат Пшемыслав. Не хромоногий трусишка, а рыцарь! Кранты вам, русаки поганые!

Я не спроста вспомнил об этой истории. Сигизмунда ненавидели военные. Послание могли и не передать, попади оно не в те руки по пути к князю. Среди верхушки офицерства наверняка осталось достаточно реваншистов, которые считали мирный договор с Русарией пощёчиной. Они могли сокрыть дипломатический реверанс нашего царя в угоду собственным убеждениям. Случись такое, я не только провалил бы миссию Лескова, но и лишился жизни.

«Если письмо окажется у реваншистов, меня непременно ликвидируют. Никакого суда и следствия, зарежут прямо в этой камере, а труп уничтожат».

Дойдя в очередной раз до стены, я уткнулся лбом в холодный и чуть влажный камень и зажмурился.

«Ещё до того, как я узнаю о судьбе письма, всё будет кончено для меня самого. Но прежде, я подвергнусь как минимум одному допросу. Нужно придумать такую линию защиты, чтобы им показалось неудобным, бессмысленным или даже вредным моё убийство. Возможно, стоит прикинуться кем-то из свиты Лескова, якобы выжившим после покушения… Хм… Это может сработать».