— Почему вас двое? — спросил я на удачу. — Я и одного через решётку не смогу убить.

В ответ лишь молчание.

— Когда меня вызовут на допрос?

Снова молчание.

— Здесь хотя бы кормят?

Тишина, только крысы попискивают в отдалении.

— Ладно, не хотите говорить, так и не надо. Я понимаю, вы на службе. Но так уж случилось, что мне не с кем больше говорить. Поэтому, извольте слушать.

Мною не было встречено замечаний, а потому, набрав воздуха в лёгкие, я продолжил.

— Знаете ли вы, что такое душа? Ещё вчера или неделю назад, ну, может, месяц… Ах, чёрт меня подери, пусть будет полгода назад… Так вот, я думал, что знаю. Душа — это то, что делает человека им самим, сказал бы я. Умерло тело, умирает и душа. Никогда не верил в этот вздор, что мы куда-то уходим, перерождаемся или попадаем в царство вечной радости. Уж простите, если задеваю ваши чувства, но поверить в такой бред может только очень недалёкий человек. Ну, какая в бездну вечность? Это бессмысленно и к тому же до одури скучно. Мы каждый день врем себе и окружающим, совершая одни и те же ошибки. Цикличность наших поражений — вот истинная вечность, величие которой достойно олицетворения в роли какого-нибудь бога. Такого же как мы — безумного, жадного и жестокого. Скажу больше, я одного такого встречал. Но знаете… Вот, что смешно… Каким бы жутким и неизмеримо пугающим он ни был, тот факт, что его можно увидеть, свергает его же божественный статус. То, что можно увидеть, можно и потрогать, так? Хотя, это тоже заблуждение, ответите вы. Нельзя же потрогать небо? Может и нельзя… Но можно в небо хорошенько харкнуть, в сердцах прокрича что-нибудь забористое. Плевок, правда, возвратится назад. Но человеку, который возненавидел само небо, хочется думать, что это не его плевок вернулся, это небо плюнуло в ответ.

Внезапный удар в бок застал меня врасплох. Я так увлёкся собственным словесным потоком, отвернувшись от решётки, что не уловил момента, когда дверь отворилась.

— Садись жрать, — прогремел надо мной незнакомый голос, добавив для усиления эффекта очередной пинок.

Мне не было ни больно, ни обидно. Я хмуро глянул исподлобья на тюремщика, приняв из его рук деревянную миску. Есть не хотелось, как и всегда, но я себя заставил.

«Ещё не известно, что они обо мне знают. Нужно до конца исполнять роль живого человека. Мы ещё поиграем с тобой, прокурор Сапуловский».

Каша была омерзительна настолько, насколько можно испортить и без того некачественный продукт. Закончив трапезу, я презрительно отбросил тарелку в сторону, нагло уставившись на бугаев по ту сторону решётки.

— Воды, — бросил я, не сводя глаз с того, который принёс кашу.

Он помолчал, выдерживая мой взгляд. Затем, подойдя к решётке, приспустил штаны и принялся мочиться прямо в камеру, глупо улыбаясь. В коридоре послышались шаги. Тюремщик поспешно отпрянул, делая вид, что ничего не было. К камере подошёл новый персонаж. Немолодой, но поджарый мужчина лет сорока, смерил меня оценивающим взглядом. Лицо визитера не выражало никаких эмоций, кроме некоего делового нетерпения. Он был гладко выбрит от подбородка до макушки. В мраке, нарушаемом лишь сполохами факелов, его лысина поблёскивала от капелек пота. Пытливые глаза жадно изучали меня, лучась нетерпением. На мужчину была надета белоснежная мантия с изображением крылатого льва, стоящего на задних лапах.

— От еды не отказываетесь… Это хорошо, — шепеляво проговорил он, глядя как-то странно, словно сквозь меня.

Затем, развернувшись, он зашагал прочь, быстро сказав тюремщикам:

— Отведите обвиняемого в допросную.

Звякнули ключи, скрипнула ржавая решётка. Мордовороты подхватили меня, не давая опомниться, выламывая руки, едва не ломая плечевые суставы, и потащили по коридору, следом за лысым в белой мантии. То и дело встречались камеры с другими узниками. В воздухе стоял невыносимый запах человеческих испражнений, пота и гари. Я пытался шагать самостоятельно, перебирая ногами, но меня то и дело били по рёбрам, заставив, наконец, отказаться от попыток шевелиться. Мне не было больно, лишь противно. Я никогда не выносил излишнего и чрезмерного насилия, а эти двое, словно ненавидели меня за все собственные злоключения, наказывая за каждый вздох.

«Неужто, моя речь их так проняла? Хотя, скорее всего, обычные садисты на службе у других, узаконенных».

Меня доставили в тёмное помещение с плотной дверью. Тюремщики зажгли четыре факела, разнеся их по стенам. Осмотревшись, я понял, что шутки кончились. Нельзя сказать, чтобы я не ожидал подобного, но всё-таки представлял будущий допрос менее жутким. Наверное, справедливо было бы сказать, что иногда лучше не смотреть вовсе, чем увидеть подобное. Помещение представляло собой самую настоящую камеру боли и смерти. Посередине располагался замаранный застарелыми разводами стол, снабженный кольцами, крюками и кожаными ремнями для фиксации тела узника. Рядом столик поменьше, для письма. На стенах свисали различные ножи, пилы, иглы, щипцы, воронки, плети разной длины и толщины. Многочисленный арсенал вмещал в себя различные изуверские устройства и приспособления. Одно напоминало тиски, расположенные на уровне головы сидящего на стуле человека, другое походило на нужник, только было оборудовано сверлом. Я невольно почувствовал дрожь, пробежавшую по телу, и нервно сглотнул. Даже учитывая мой донельзя пониженный болевой порог, стало страшно.

«А я ещё ляпнул, представляясь — Александр Веленский. Что-то последнее время я стал допускать постыдно много ошибок. Я примерно помню генеалогию Веленских, вписать туда какого-нибудь кузена не составит труда, но придётся выдумывать где родился, вырос. Я ничего этого не знаю. Я слишком плохо знаком с этой проклятой страной. Меня подловят. Как пить дать подловят. И тогда пытки станут форменным истязанием. Глупо, очень глупо. Так трясся над сохранностью тела, собирался кому-то там мстить… И так попался».

Лысый мужчина в мантии сидел на единственном не похожем на пыточное приспособление стуле и терпеливо ждал, пока мордовороты уложат меня на стол. Я знал, что если бы взбрыкнул немедленно, то весьма вероятно, смог бы что-нибудь сделать. Приходилось себя одёргивать, внутренне кляня за малодушие.

«Что увидал щипцы, да свёрла и сразу в штаны наложил, офицер? Не тешь себя иллюзиями! Если я вскачу, пусть даже схватив какую-нибудь острую приспособу со стола, двое громил изобьют меня до смерти. Я безоружен и в меньшинстве. Нужно быть крайне осторожным. Пытки не избежать, но в ней же моё спасение».

Тем временем, лысый подхватил толстую свечу и зажег её, созерцая гипнотическую пляску пламени, пожирающего фитиль. Проведя ладонью по неровной поверхности столешницы, неизвестный педантично расправил несколько свернутых свитков, открыл чернильницу, к которой приложил длинное гусиное перо, и что-то записал.

— Ваше святейшество, он готов, — пробубнил один из тюремщиков, когда они закончили меня пристёгивать.

— Ступайте, — холодно отозвался мужчина в мантии. — Ждите за дверью.

Отложив перо, он посмотрел мне в глаза, задумчиво и, словно бы даже устало.

— Меня зовут Матей Кнедлик. Я инквизитор церкви Святой Эвт Перерождённой.

Он замолчал, испытующе уставившись на меня.

— Теперь вы, — благожелательно кивнул он. — Назовитесь, сударь.

— Моё имя Александр Веленский. Но мне не понятно, зачем об этом спрашивать, если вы привели меня в пыточную камеру. Или инквизитор Матей Кнедлик собирался пытать неизвестного ему человека?

— В вашем положении паясничать — непозволительная роскошь, — рассеянно отозвался инквизитор, почесывая ногтем указательного пальца висок. — Но дабы выстроить мостик взаимопонимания между нами, я удовлетворю этот глупый вопрос. Я всегда спрашиваю имя человека у него самого. Представьте, многие оказываются не теми, за кого себя выдавали ранее. Вот вы не из таких людей?

— Определённо нет, — надменно ответил я, продолжая играть роль наглого аристократа.

Матей Кнедлик поморщился, будто раскусил несвежий орех. Его лицо изобразило презрение к мне и разочарование в услышанном. Встав, он прошёлся вдоль стены, рассматривая изуверские пыточные приспособления. Инквизитор что-то взял, но мне было не посмотреть, что именно, ремни крепко держали, не позволяя вертеть головой.