Один из свинорезов, кривой и ржавый, сам собой лег в руку. Особая прелесть, потрошить зверя его же оружием. Пусть вся боль его жертв вернется обратно. Уж Риивал-то постарается, чтобы все случилось именно так.

— Будет много боли, очень много, — шептал он, и его свистящий шепот сейчас напоминал змеиное шипение. — Очень много боли.

С подвернувшегося под ноги ящика добрался до люка. В открывшуюся щель ткнул лезвием свинореза, поддевая задвинутую щеколду. Вот и выбрался.

— … Я ниспадаю ниц перед тобой, Темная госпожа, — шевеля одними губами, дроу начал читать священную песнь-восхваление. Ритуал жертвоприношения начинался именно с этих слов, посвященных Благословенной Ллос. Многие поколения жриц-хранительниц повторяли их раз за разом, опуская ритуальный нож на горло жертвы. — Я касаюсь твоего белоснежного покрывала…

Первой жертвой стал припозднившийся гуляка в телогрейке, зубами пытавшийся вытащить пробку из бутыли с самогоном. Один резкий удар, и он рухнул там, где и стоял — у стола. Голова покатилась под стол, а кровь из перерубленной шеи рванула фонтаном на потолок и стены.

Через мгновение рядом с первым лег и второй бандит, только что возникший в дверях. Видимо, в отхожее место перед сном выходил. Крупный, распространявший вокруг себя вонь застарелого пота и ядреной махорки, он только повернулся от двери, как в его грудь воткнулся здоровенный тесак. С чавканьем и хрустом свинорез рванул сверху вниз, с легкостью ломая ребра и вскрывая грудную клетку, как нож консервную банку. На пол полилась жидкое месиво из склизких кишок, а следом свалилось и бездыханное тело.

— … Я восхищаюсь твоей красотой, — священные слова стремительно разносились по комнатам, наполняя их страхом. У тех, кто еще не спал, вдруг без видимой причины начинало тревожно биться сердце. Матерые бандиты, у которых за душой было не по одному десятку трупов, хватались за сердце и скрипели зубами. Не понимали, почему их спины покрывал холодный пот.

За дощатой перегородкой были ещё люди. Дроу слышал их тяжёлое дыхание, храп, чувствовал смрад, исходящий от них. И не важно, сколько их там было, сейчас все уйдут за Край и пойдут в услужение Тёмной госпоже.

— … Прими мое тело, мой дух, мою жизнь…

Тело наполняла привычная лёгкость, шаг скользил по полу. Он уже не дроу, он орудие Тёмной богини, её воплощение, её бесплотная тень.

— … Наполни своей силой, благодатью…

Люди за порогом валялись вповалку на грязных, слежавшихся матрасах, брошенных прямо на пол. Одни валетом, другие в обнимку со стеклянной четвертью. Резать таких, что тараканов давить.

— … Открой глаза на то, что сокрыто и неведомо мне… Позволь видеть твоими глазами, слышать твоими ушами… Знать то, что ведомо только тебе…

Темень, но даже в темноте его движения напоминали танец — неведомый, но от этого ещё более притягательный, желанный. Его фигура, сгусток черноты, скользила по комнате, то ускоряясь, то, напротив, замирая на месте в невероятной позе. Сначала был длинный скользящий шаг. Через мгновение остановка, и дроу, словно застывал в воздухе. Его рука взлетала вверх и тут же стремительно опускалась. Удар, и с хрипом воздух выходил из разрубленной груди. Удар в другую сторону, и череп лопался, как гнилое яблоко.

Лишь у кровати в углу он замешкался, когда из под горы тряпья показалось опухшее женское лицо. Одеяло откинулось еще дальше, открывая вид на отвисшую грудь.

— Михей, ты что ль? — прохрипела деваха, спросонья растирая глаза. — Опять лезешь, как дурной. Сказала же, не дам. Сначала котлы гони, а потом сладкое…

И вдруг разглядела незнакомое лицо, перемазанное в крови, и тут же пронзительно заверещала:

— А-а-а-а-а! Убили! А-а-а-а-а! Батюш…

За несколько минут до настоящих событий…

В самой дальней комнате, имевшей отдельный выход во двор, на кровати зашевелилось одеяло. Пронесся тяжелый вздох и спящий открыл глаза.

— Пся крев… Душно-то как, — здоровенная волосатая рука схватила край одеяла и швырнула его на пол. — Никакой мочи нет.

Гнат не знал, что его разбудило. Может дело в духоте, может в спертом воздухе.

— Как перед грозой.

Почему-то было тревожно. В воздухе разливалось гнетущее ощущение, от которого сдавливало грудь, заставляло сердце биться, словно сумасшедшее. Того и гляди выскочит. Пятерней схватился за грудину и начал судорожно растирать.

— Дева Мария… Что еще за напасть такая?

Сердце и не думало успокаиваться. Наоборот, гнетущее чувство становилось лишь сильнее, медленно и неуклонно двигаясь к панике.

— Пся крев, — снова выругался он, потянувшись рукой под подушку к припрятанному маузеру. С такой-то дурой надежней, вернее, да и страху меньше. — Теперь и не уснуть… Вставай, старина Гжегош, все равно сна ни в одном глазу. Лучше эту курву проведать, да душу отвести. Тогда и сон снова придет…

Гнатом он был для местной русни, признавшей в нем бывшего кержака-сидельца. Сам же никогда не забывал свое настоящее имя — Гжегош Вишневский, и, главное, происхождение. Ведь, род Вишневецких дал Польше много славных сынов и дочерей, веками заседавших в Сейме и составлявших ближнюю свиту польских королей и королев. Сотни шляхтичей его рода с честью рубили жидов и москалей во всех войнах, что вело королевство. На землях Вишневских всегда было в достатке и виселиц для неразумных холопов с восточных земель, и плах с палачами для непокорного казацкого племени. Только быльем да ковылем все это поросло: поместье Вишневских разрушено большевиками, семью разбросало по белому свету. И ему сполна досталось — сначала немецкий плен, потом разведшкола абвера, и вот он в ненавистной Москальщине.

— Сейчас посмотрим какое у тебя нутро…

Потянулся к сапогам, как воздух прорезал жуткий вопль. Совсем рядом, как резанная, верещала женщина.

— А-а-а-а-а! Убивають! А-а-а-а!

Сразу же за деревянной стенкой хлопнул выстрел, следом еще один.

— А-а-а-а-а! — уже кричали с подвываниями, захлебываясь от страха. — А-а-а-а!

В стенку что-то с такой силой ударило, что доски-двухдюймовки хрустнули, как спички. Снова кто-то стрельнул, звонко разбилось стекло.

Гнат по-звериному распластался на полу, выставив перед собой маузер. Медленно, шажок за шажком, начал отползать к запасной двери. До нее рукой подать, а от туда можно прямо через двор к старым складам махнуть. Там у него была нычка с новыми документами, одеждой и деньгами, о которых никто из его людей и не знал. Только бы добраться.

— Обложили… Пся крев, — скрипел он зубами от злости. — Какая-то сука в НКВД стукнула… Найду, ливер выну…

Сапогами нащупал дверь. Осталось ее приоткрыть и тихо шмыгнуть наружу, пока госбезопасность до него не добралась.

— Хер вы меня поймаете, — ухмыльнулся Гнат, толкая дверь.

Но дверь стала колом, ни на миллиметр не сдвинувшись. Не сводя глаз с темноты перед собой, он сапогом нажал сильнее. Дерево скрипело, но держалось на месте.

— Что еще за блядство, — развернулся бочком, пытаясь свободной рукой нащупать щеколду. — Вот же она…

Пальцы, наконец, коснулись холодного металла. Осталось только сдвинуть рукоять вправо, и дверь откроется.

— Хер ва…

И тут в ладонь с хрустом вошел нож, пригвождая ее к двери.

— Б…ь! — взвыл Гнат, клацая зубами от боли. — Сука!

Рука с маузером рванула было вперед, но и в нее воткнулся нож. Как куренка его пришпилили к полу и двери, ни вперед, ни назад не двинуться.

— Я тебя, курва, кончу! — зарычал Гнат, извиваясь всем телом. — Только свистну, мои люди тебя на ремни порежут!

Дернулся, и замер, едва дыша. Ощутил укол в горло. Кто-то медленно давил кончиком ножа, постепенно усиливая нажим.

— Стой, б…ь! Стой, говорю, — захрипел он. В горле пересохло, и слова выходили с трудом, словно стали неподъемными. — Меня нельзя убивать. Б…ь, убери, говорю, нож!

Гнат понял, что сейчас его убьют. Жуткое ощущение, от которого тело становилось ватным, а голова чугунной.