Эту странность, которую нередко даже высказать сложно, прекрасно чувствовали и остальные бойцы и командиры. Полк, вообще-то, разделился на две неравные части. Одна, самая большая, включая и бойцов, и командиров, едва не в рот смотрела сержанты. Дело доходило до того, что один из лейтенантов, командир роты, на совещании заявил, что ему нужно посоветоваться с сержантом Биктяковым. Командиру роты с сержантом⁈ Вторая часть, гораздо меньше по количеству, откровенно его побаивалась.

— Не нравится мне все это… Очень не нравится… Вдобавок, еще эта непонятная история с майором Фоминым… Не дай Бог, сержант там каким-то боком всплывет…

Фомин, судя по всему, погиб во время утреннего авианалета. У бывшего здания школы нашли часть ноги начальника политотдела, по сапогу на которой его и опознали. Странно, что нога была то ли отгрызена, то ли откромсана. Брошенные псы, наверное, постарались…

Станция Котельники, место временной дислокации сводной ударной группы

Железнодорожная станция напоминала огромный разворошенный муравейник, в котором кто-то от души пошебуршил палкой. В воздухе стоял непрекращающийся гул, в котором слились лязги металла, людские крики и ругань, протяжные паровозные гудки, испуганный рев домашней скотины. То и дело к перрону подходил очередной состав, с которого либо сходила техника, либо выгружали орудия. Пехота прямо так спрыгивала с вагонов, не дожидаясь остановки, и, подчиняясь зычным приказам командиров, бежала строиться. От состава к составу носился взмыленный комендант станции и, тыкая в небо пальцем, умолял ускориться.

Станцию уже несколько раз пытались бомбить. Первый раз сутки назад, потом сегодня ранним утром несколько десятков немецких бомбардировщиков заходила для бомбометания. К счастью, оба раза обошлось. Зенитчики хорошо отработали, ссадив на землю два двухмоторных бомбера. Еще двоих сбили советские летчики на ишачках. Оставшиеся сбросили бомбы, не долетев до цели, и убрались восвояси.

Правда, радости особой не было. Все, от рядового и до командира дивизии, понимали, что это была лишь проба сил и самое страшное впереди. Немецкое командование, получив данные авиаразведки о подозрительном оживлении на станции, обязательно ударит сильнее.

— … Эх, не к добру это, — Яков Моисеевич Гольцман, ведавший на станции подготовкой раненных к отправке на «Большую землю», с тревогой следил за крошечным п-образным силуэтом высоко в небе. Немецкий высотный разведчик уже несколько минут кружил над ними, явно намереваясь рассмотреть все, как следует. Зенитки, конечно, пытались достать его, но все было без толку. — Вон там, Варенька, вон там. Как же ты не видишь? Я, старик, вижу, а ты нет…

Молоденькая сестричка, сидевшая рядом на скамейке у ангара с раненными бойцами, искала в небе немецкий разведчик. Щурила глаза, прикладывала ладошку ко лбу, закрываясь от солнца.

— Рама [жаргонное наименование самолет двухбалочной компоновки, самолета-разведчика, корректировщика артиллерии] левее! Вон там! Увидела теперь? — наконец, разглядев вражеский высотный разведчик, девушка кивнула. — Теперь жди неприятностей… А ты, Варя, глаза-то побереги. Знаю, ведь, что ночами напролет стихи читаешь, — сестричка тут же зарделась, как маков цветом. Действительно, ночами читала. — Не время сейчас для стихов, девочка… Иди, лучше нашего капитана проверь. Мази как раз на него только и осталось.

Сам же остался на скамейке. Сейчас как раз было такое время, когда он мог немного передохнуть. Один состав с раненными только отошел от перрона. Следующий отправится лишь поздно ночью, когда пути освободятся от тяжелой техники и небо станет чище.

К тому же ему было о чем поразмыслить.

— … Ты, как всегда, была права, Сарочка, — размышляя о чем-то непростом и серьезном, Гольцман всегда начинал разговаривать со своей уже покойной супругой. Очень давняя привычка, въевшаяся настолько, что уже совсем перестал ее замечать. — Этот мир окончательно сошел с ума… И сказала ты это, как мне помниться, в 33-ем, когда этот бесноватый ефрейтор стал рейхсканцлером. Попомни мое слово, повторяла ты, этот мир очень скоро полетит в тартарары, — через слово тяжело вздыхал. Слишком тяжела была ноша старых воспоминаний, которые даже по прошествии стольких лет никак не хотели его отпускать. — Ты права, Сарочка, тысячу раз права.

Грустно улыбаясь, доктор снял пенсне с носа и стал его медленно протирать небольшой тряпочкой. Это его всегда успокаивало.

— Эх…

Честно говоря, последние годы Гольцман жил скорее по привычке, чем осознанно, прилагая к этому особые усилия. Со смертью супруги прежняя жизнь дала трещину, а с началом второй великой жены уже окончательно разлетелась на осколки. Будучи с ярко выраженной семитской внешностью, он сначала бежал из польского Гродно, потом — из Варшавы. И вот снова бежит, уже в Союзе.

— Устал я, Сарочка, бегать, — Гольцман качал головой и разглядывал свои ладони. Длинные пальцы с узловатыми суставами, коричневатая сухая кожа, больше похожая на пергамент. Он совсем уже старик, и от этого понимания никуда было не деться. Устал бегать, как савраска. — Я ведь и в Слобожанах в госпитале поэтому и остался. Думал, посмотрю за раненными столько, сколько смогу, а потом придут боши и поставят окончательную точку. Тебя хотел увидеть…

Такой нехитрый способ «самоубийства» показался ему подходящим. Сам не хотел на себя руки накладывать, а немцы точно бы еврея не пропустили.

Однако с некоторых пор мысли о смерти стали его посещать все реже и реже. К его искреннему удивлению, его стало занимать совсем другое. В нем вдруг проснулся научный медицинский интерес, словно за спиной и не было обучения в Берлинской медицинской академии и пяти десятков лет врачебной практики. Гольцман вновь почувствовал себя молодым и злым до знаний доктором, который мечтал найти лекарства от всех болезней и осчастливить этим знанием всех людей на планете.

— … Сам удивляюсь, Сарочка, такой метаморфозе, — старик покачал головой, словно извиняясь перед покойной супругой. Ведь, правда, странно выходило: вчера искал смерти, а сегодня уже нет. — Но ничего не могу с собой поделать. Это похоже на настоящее наваждение…

События последних дней, и правда, были из ряда вон выходящими. Даже в условиях страшной войны, когда в любой момент можно было умереть, происходящее казалось невероятным.

— Ты даже представить себе не можешь, какой эффект от этих мазей и отваров, — едва не с придыханием бормотал доктор, полностью отрешившись от внешнего мира. Со стороны его, разговаривающего сам с собой, при этом отчаянно жестикулирующего, смело можно было принять за окончательно спятившего старика. — Капитан-танкист, почти все тело обожжено, не жилец и ничего нельзя сделать. А помазали мазью, и через двое суток на поправку пошел! Сарочка, регенерация тканей просто невероятная…

Он бы еще многое мог вспомнить про те совершенно удивительные средства, что приносил тот странный человек. Это отвары, которые, словно по мановению волшебной палочки, сбивали высокую температуру и облегчали боли при воспалении. Это непонятные порошки для обработки открытых ран, после которых не было и намека на заражение. Это и другие мази и отвары с еще более удивительными свойствами. И вспоминая все это, возникали десятки самых разных вопросов: как такое было возможно, откуда все это, почему об этом никто не слышал и не видел, откуда об этом узнал тот сержант, почему он никому об этом не рассказывает.

— Ничего, ничего, сегодня я с ним, наконец, поговорю…

Гольцман и раньше пытался все выяснить, не раз встречаясь с этим странным человеком. Но всякий раз, «разговор по душам» не получался. Все время, словно нарочно, что-то случалось: то начиналась немецкая атака, то артиллерийский налет, но сержанта отправляли на очередное задание.

— Непременно поговорим…

На этот раз старик все рассчитал. Сержант Биктяков каждый вечер дополнительно занимался со своим взводом. С закатом солнца подразделение уходило в ближайший лес, и, по слухам, отрабатывали какие-то упражнения. Словом, там им точно никто не помешает поговорить по душам.