г. Слобожаны

Полковник Захаров с силой растер глаза. Всю ночь из-за головной боли не сомкнул глаз, а под утро со страшной силой начало клонить ко сну.

— Гена, завари чая покрепче! — не отходя от окна, позвал он ординарца. — И заварки не жалей.

Вскоре в кабинет прошмыгнул худощавый боец с заспанными глазами, оставил дымящуюся кружку, и так же тихо исчез. Досыпать, наверное, с завистью проводил его глазами полковник. Ему же теперь точно не до сна. Совсем непонятно, чего принесет новый день.

— Пока затишье, а кто знает, что через час будет.

Сделал небольшой глоток горячего чая. Заваренный до горечи, он вмиг выбил из него остатки сна. Сердце тут же заколотилось, мысли понеслись вскачь, как напуганные жеребцы.

— И это плохо…

Только там, далеко за линией фронта, в тылу, мечтаешь о тишине. Думаешь, раз тихо, значит, все хорошо, спокойно. Здесь все не так. Уже повоевав не на одной войне, Захаров давно уже уяснил для себя, что тишина на фронте — это предвестник скорых неприятностей. Или свои готовят наступление, в котором можно в землю лечь, или чужие задумали то же самое. Оттого и спалось ему лучше всего тогда, когда что-то гремело, стреляло.

— Не поймешь, — командир полка оказался у стола с картой, где принялся буравить взглядом прилегающую к городу местность. — Наши молчат пока, и немцы вроде не шевелятся… Понимай, как хочешь.

Еще раз приложился к кружке. Почувствовал, как вместе с теплотой от чая внутри начала нарастать тревога. Медленно, исподволь, она становилась все сильнее и сильнее.

— То ли бежать, то ли стоять, не поймешь.

Приказа на отход не было. В штабе дивизии, куда он звонил по пять — шесть раз на дне, заверили, что изучают обстановку и сообщат сразу же, как что-то прояснится. На военном языке, понимал Захаров, это означало полную неразбериху в штабах и на местах. Командование просто не владело обстановкой, поэтому и не могло принять решение, держать направление или отходить на новый рубеж обороны.

— Черт…

С немецкой стороны то же было непонятное затишье. Они, конечно, пытались хоть что-то разузнать, но все было без толку. За последние несколько дней две разведгруппы отправились на ту сторону, но вернулась лишь одна, да и то не в полном составе. Доложили, что немцы там так окопались, что к ним и мышь не проскочит. Частые патрули, многочисленные пулеметные точки, даже кое-где колючку протянули.

— Чего же там происходит? Везде прут, как на параде, а здесь получили по щам и встали колом…

Никак такое поведение не было похоже на немцев. Они их пару дней назад, конечно, хорошо пощипали — положили до роты пехоты, сожгли четыре — пять танков, три бронетранспортера. Но это должно было лишь разозлить их.

Где новый удар, уже по всем правилам военного искусства? Почему нет авианалетов? Высотный разведчик, что часами висел над городом, можно не считать.

— Одни вопросы и ни одного ответа.

Его взгляд, блуждая по кабинету, дошел до крайнего окна и замер. Именно там со вчерашнего совещания остался лежать обычный солдатский сидр, о котором он уже и забыл.

— А если сержант, и правда, это сделал?

Поставив кружку с уже остывшим чаем на стол, Захаров подошел к угловому окну и взял котомку с подоконника. Вернулся к столу и высыпал все содержимое на его поверхность.

— Сколько там насчитал Бугров? — вспомнил он вчерашнего комроты. — Сто двадцать шесть, кажется… С рядовыми, унтер-офицерами, лейтенантами и майоров… Черт, это больше роты получается.

Если вчера полковник больше склонялся к версии майора Фомина о краже жетонов, то сейчас уже был не так уверен.

— Получается, они потеряли роты пехоты и танки в атаке, а потом еще роту ночь, то…

Выходила дикость, о которой даже думать не хотелось. Но лежавшие перед ним блестящие немецкие идентификационные знаки с бурыми пятнами снова и снова возвращали его к другой мысли.

— А вдруг?

Пройдя три войны — Гражданскую в Испании, Халкин-Гол и Финскую, полковник уже редко чему удивлялся. Когда вокруг взрываются снаряды, летают пули, а товарищи рядом пытаются собрать руками свои внутренности, человек может совершать такое, что не укладывается и в голове. В монгольских степях его поражал фатализм японских солдат, десятками с минами в руках бросающихся под гусеницы советских танков. В Испании ужасали немецкие летчики, целенаправленно охотящиеся на санитарные машины с красными крестами. В заснеженных лесах Финляндии он удивлялся вражеским снайперам, в сильный мороз сутками караулившими наших бойцов в сугробах.

— Но целую роту положить голыми руками уже перебор, — качал головой Захаров в растерянности. — Даже и спящими… Это же сто двадцать шесть человек!

Конечно, об этом сержанте ходили очень странные слухи, один фантастичнее другого. Мол, у него и глаза на затылке, и нюх получше всякого пса, и зрение, как у орла. Вдобавок, Биктяков оказался отменным следопытом, как успел убедиться в этом и сам полковник во время недавнего перехода. Шел по лесу так, что ни одна травинка не шелохнется. В лесу мог найти и еду, и питье, и лекарства. Одним словом, настоящий уникум. Но все же…

— Не-ет, о таком никому нельзя рассказывать.

Полковник решительно собрал железки обратно в сидор и забросил в ящик стола. Пусть там и лежат.

— Нечего смущать начальство. Жетоны предъявишь, спросят, а где тела, пленные? Скажут, приписками занимаешься…

Пристукнул по столу рукой, тем самым закрывая это дело окончательно.

— И комбату нужно сказать, чтобы в батальоне лишнего не болтали. От такой болтовни только хуже становится. Не хватало еще такого сержанта потерять.

Вновь пошел к окну. Уже окончательно рассвело. Солнце уже поднялось над макушками деревьев. Небо просветлело, обещая еще один ясный, жаркий день.

— Хм… Это еще что за точки? Птицы что ли?

Приложил ладонь к голове на манер козырька кепки. Солнце светило прямо в глаза, но он отчетливо разобрал какие-то темные закорючки в небе.

— Это же…

И тут в воздухе начал нарастать воющий гул. Постепенно набирал силу, от едва слышного и до звеневшего, парализующего звука. (звук пикирующего немецкого бомбардировщика — Гул Смерти. Звук сирены Юнкерса при пикировании. (Ju-87, Лаптёжник, Штука) (youtube.com)).

— Воздух! — заорали на улице. — Воздух! — кто-то стрельнул, привлекая внимание. — В укрытие! Воздух!

Через мгновение где-то на окраине города ухнуло. Потом еще раз, и еще раз. Следующий взрыв раздался совсем близко. Пол под ногами пошел ходуном, посыпались стекла. Наученный горьким опытом, полковник уже лежал на полу.

— Началось…

Бывшее здание Слобожанской городской больницы

Когда начался авианалет, Фрося, как и остальные медсестры, была в сестринской. Собирали вещи для эвакуации — набивали мешки бинтами и корпией, складывали в ящики шприцы, хирургические инструменты, вязали папки с записями, которые доктор Гольцман категорически не хотел оставлять. Но с первым взрывом бомбы они все бросились к раненным, чтобы вывести их на улицу.

— … Фроська, в шестнадцатую давай! — крикнула ее подруга Анна Карпина, сама побежавшая в противоположное крыло. В проеме только ее серый застиранный халат мелькнул.

— Бегу-у…

Ни в одном глазу страха не было. В голове билось лишь одно — только бы успеть добежать до палаты и хватило бы сил вытащить раненного на улицу. Сама худенькая, маленькая, как девчушка, а по коридору бежала, не каждый угонится.

— Бонбы! На улицу бегите! Бонбы! — пронзительно кричала она, проносясь мимо ближайших палат. Там ходячие, им легче, чем другим. — Бонбы, родненькие!

Завернула за угол, и сразу же уткнулась в дверь. За ней как раз и лежал неходячий, которого вчера вечером принесли. Его толи контузило, толи ранило. Как принесли, так и лежит с тех пор в беспамятстве.