— Простите, — сказал я, смутившись, впрочем, ненадолго, — но в последний раз я принимал пищу ровно в семь тридцать утра.
— Полноте, дружище, не стесняйся. И заказывай еще, мы-то уже вон как набили брюхи.
Нам принесли по пинте пива, Отто Честеру долили вина. Он покачал бокал, поднес его к губам, выпив ровно столько, сколько нужно для чувства вкуса, и сказал:
— Грустно… Как грустно, что собрались не все. Ведь мы — всего-то четверть класса.
— Одна пятая, — поправил Гилберт Люкс.
— Что ж, это еще печальнее…
— Вот же баловни! Жены, небось, заревнуют — женщин им подавай, жалуются они тут на сугубо мужскую компанию, значит…
— Я ведь не это имел…
— Шучу я, Отто, шучу. Этого подступающая седина волос не отнимет уж точно! Где остальные, спрашиваете? На самом деле хороший вопрос. А ответ очень прост: пришли все, кто хотел. Я с большим трудом нашел адреса всех наших и разослал письма. И знаете что! Уже через день пришли отказы от Джейн и Клэр, потом от Люси и Дина и еще, и еще. Вот я и решил: а долой их всех! — Он с силой ударил по столу, отчего посуда вздрогнула, и я выронил ломтик жареного картофеля. — Если не получается собрать всех, то пускай это будут самые-самые, верно? Верно!
— О Роберт, ты настоящий друг! — сказал Отто. — Как бы не пустить слезу…
— Пустяки! Как там… Для человека нет ничего невозможного, а? Главное — желание, вот! Черт… Как же я чертовски рад, что все-таки мы все встретились. Двадцать лет прошло как пить дать… И вот мы опять сидим в теплой уютной атмосфере друг друга, как будто нам снова по шестнадцать, на носу экзамены и поступление в колледж, а вместо подготовки мы наслаждаемся беззаботными весенними деньками…
Правда, наши воспоминания разительно отличались: одни проводили время за участием в школьной жизни, написанием рассказов и стихотворений, или чтением книг, в то время как другие переживали болезненность матери, тратили силы на подработках, напрочь забыв об учебе, и тревожились о будущем… Правда, душевный Роберт говорил так красочно, живо, что невозможно было не представить романтичный пейзаж залитой лучами весны.
— Не обижайся, Питер, — продолжал он, — но мы уже потравили школьные байки, пока тебя ждали. Не все потеряно, значит, раз есть что вспомнить с улыбкой на лице, а? Помнишь, как Отто, нашего первого красавца школы, позвал «поговорить по-мужски» один… хм, как бы это выразиться… экземплярчик. А все из-за ревности к девушке, как это и бывает. Мы-то сразу поняли: речь у него поставлена намного хуже удара… Ох и страшно было до жути — а ну-ка, хоть и вчетвером для виду пришли, но все же!
— Что-то не припомню такого, — сказал тотчас же я.
— Было-было!.. А как Гилберт довел до белого каления нашего учителя физики, ох и злющую дамочку холерического темперамента? Нас-то она не так трогала — мы боялись ее, как огня, и ее это очень даже устраивало. И вот как-то раз она замечает у Гилберта в руках что-то свое, художественное под видом учебника…
— Жюль Верн, «Таинственный остров», — уточнил тот.
— А, да, да… Так вот! Сметая все на пути, она кинулась к его парте и кричала прямо в лицо все, что думала о тогдашних детях и нашем образовании в целом. Слюни разлетались по всему классу, ей-богу, до нас доставало! А он, наш вечно спокойный, как слон, товарищ, медленно, значит, закрывает книгу и… и говорит: «Вы что-то хотели?» — Роберт рассмеялся так сильно, что на нас обратили взгляды соседние столики. — Она так остолбенела от неожиданности, потом еще сильнее рассвирепела, раскраснелась и молча выбежала из кабинета за директором. И весь класс давай надрывать животы со смеху!
Гилберт Люкс многозначительно кивнул: все так, все верно, и иначе быть не могло.
— А после школы мы любили ходить в кофейню. Ты, Отто, занимал место у окна на мягком диванчике и писал стихи девушкам. Вот только у тебя каждую неделю была новая, и тому количеству строк позавидовал бы сам Блейк[1]. А ты, Гилберт, так разнеживался за чашечкой капучино, что нам приходилось силой оттаскивать тебя от книги. Они всегда захватывали тебя сильнее реальности… Обычно мы заказывали тыквенный пирог с корицей. Правда кое-кто частенько отказывался из-за пустого кошелька, а еще очень злился, когда мы покупали ему без спроса. Помнишь, Питер, а?
— Вот это уже чистая правда. И я готов честно вернуть долг, — сказал я, потянувшись за портмоне.
— Ха-ха! Вот ты шутник… Или ты и впрямь намерен посчитать всю сумму, да еще и с учетом инфляций? Правда, сомневаюсь, что у тебя получится. Вон погляди в меню: среди алкоголя и закусок теперь не найти тыквенные пироги. А ведь когда-то на этом месте была кофейня и славилась она именно этими своими пирогами. Мы вспоминали… как поменялся тут интерьер, да и весь город в целом.
— Нет, — тотчас же вмешался Гилберт с явной ухмылкой на лице. — Мы говорили о Мэри.
— Эй, я же просил!..
— О том, Питер, — добавил Отто Честер, впервые улыбнувшись, — как он напугал ее, тогда еще молоденькую официанточку, своим широким от эмоций взмахом рук. После чего… — И вдруг замолчал, увидев суровое лицо товарища.
В тот момент Роберт стиснул зубы так, что скулы и челюсти сердито расширились, придавая особой схожести с каменными статуями острова Пасхи.
— Ай, черт с вами! — вмиг повеселел он. — Сегодня прощаю все… Просто Мэри вспоминает это на каждой годовщине, и каждый раз мое лицо полыхает, как революционный флаг. Что ж, раз уж мы все в сборе, думаю, нам не терпится узнать, как сложились наши жизни… И так, как вы снова заговорили о Мэри, начну с нее, точнее, с себя. Мне кажется, в мире не найдется лучшей женщины: красавица, умница, скромница… Она переехала ко мне сразу после школьного выпускного. Мы кое-как сводили концы с концами на наши стипендии, а незадолго до окончания колледжей и сыграли свадебку. Через девять долгих месяцев, будто бы ровно на день рождения, она подарила мне чудо, которое вынудила назвать Уильямом. И я уверен, помяните мое слово: имя Уильям Камплоу еще зазвучит в научных кругах! Невероятно смышленый образованный парниша. Упертый, правда, — весь в меня! Хочу, значит, людей спасать, и вот попробуй возрази ему… Ой, я ж не рассказал. Уж и не помню почему, но я прошел ускоренную подготовку на военного фельдшера — очень приятные условия там были, да и это все по мне как-то, знаете. Так вот сначала Уилл хотел по моим, полумедицинским стопам, так сказать. Полгода разговаривал с ним — и впустую. Но стоило как-то раз Мэри разрыдаться, мол, что ей достаточно было переживаний за одного своего мужчину, и все…
— Ох, женские слезы и впрямь творят чудеса, — меланхолично сказал Отто.
— Вот-вот, отцы же не переживают! Мы же, как известно, поголовно все черствые сухари! Ладно, грех таить, что, хоть и отговаривал его, а все-таки жуть как гордился. От как мы с ним — из рода фермеров да в интеллигенцию! Благо, он пошел в общую медицину. Будет сидеть в теплом кабинете, а не кататься по миру, как я… Ох где я только не бывал, наверное, во всех горячих точках: Вьетнам, Югославия, Афганистан, Иран, Сирия… Радует одно: я спасаю, а не убиваю. Исправляю весь этот ужас глупых войн! И мой рост, моя сила здорово меня выручали. Никто еще не носил на себе по два бойца за раз! Однажды, конечно, мне пришлось ох как несладко… Еще чуть-чуть, и Мэри могла бы рассчитывать на приличное пособие для жен погибших героев.
— После этого ты хромаешь, Роберт?
— Ты как всегда очень проницателен, Гилберт. Да уж, прострелили мне правый тазобедренный сустав, еще и попали прямо в бедренную артерию… А она ж размером с ваши мизинцы. Короче, страшное дело! И тут понимаешь, как хорошо, что можно просто взять и согнуть ногу. Меня-то вытащили из огня и еле довезли до госпиталя, но сустав все-таки пришлось протезировать, это значит…
Когда он начал описывать операцию, не скупясь на подробности, Отто, не переносивший ни вида, ни мысли о крови, побледнел и попросил прекратить. Я поддержал протест, поскольку все еще трапезничал и не желал слышать подобные вещи за столом. Роберт наскоро извинился и сменил тему на более приемлемые случаи из практики, невольно используя множество терминов, обыденных для него, как для нас названия садовых инструментов. После случая с ранением он не участвовал в серьезных боях, а ухаживал за больными в военном госпитале.
