— Я сожалею об этом…

— Мне не нужно от тебя ничего, но в высшей степени мне не нужна твоя жалость… Лучше расскажи, папочка, каково было не видеть, как растет и меняется твой сын? Каково знать, что твоя занемогшая жена выходит в свет в обносках? И даже не присутствовать на ее похоронах, о подлый ты мерзавец! Равно как и на свадьбе сына; как и не держать на руках внука, и каково, наконец, оставить такие раны, от которых буду страдать всю жизнь не только я, но и он — этого я тебе никогда не прощу… И после всего ты имеешь наглость заявляться в мой дом и заговаривать меня какими-то детскими небылицами!

С момента начала моей длинной фразы и до самого ее окончания этот человек трясся всем телом настолько сильно, что это напоминало судорожный приступ. Кофе заходился волнами, переливался через края кружки при их столкновении, обжигая пальцы и стекая на чистую рубашку. Удивительно, что в таком беспамятстве он все же поставил кружку на подлокотник, чтобы не пролить ее всю, и тотчас же прикрыл ладонью вмиг покрасневшие, воспаленные глаза. Дорожки слез блестели на щеках в свете камина: они сливались в крупные капли на подбородке и падали, оставаясь солеными пятнами на одежде и обивке кресла. Пусть и складывалось впечатление, что глубоко в душе он все осознал и ныне мучился, этот беспомощный женский плач лишь усиливал мою ярость, как капля свежей крови приводит в бешенство хищное животное.

— Иногда приходится выбирать: свое счастье или счастье других, — прошептал мой отец, рассеянно глядя на меня и едва различая силуэт из-за слез.

— О, теперь я вижу, что ты выбрал…

— Нет, сын, ты не так…

— Не смей называть меня своим сыном! Будь ты хоть трижды сумасшедший, это не изменит всего, что ты сделал с моей жизнью… и того, что для меня ты теперь чужой ненавистный человек… Довольно! Двадцать пять лет назад ты сам ушел отсюда, а теперь я прогоняю тебя. Немедленно выметайся из этого дома!

Я вскочил с хрустом позвоночника и толкнул журнальный столик ногой на пути к нему. Казалось, он даже не заметил всего этого, беспомощно обмякнув в недрах кресла, слабый, низенький старик, — но стоило мне потянуть его галстук, как вдруг стал размахивать руками и смахнул кофе с подлокотника. В тот миг я ничуть не страшился свернуть ему шею, ухватившись еще за воротник, и настойчиво вел за собой, пока тот цеплялся за спинку дивана, дверной проем гостиной и, наконец, входную дверь. Мне удалось свободной рукой распахнуть ее, а другой толкнуть неожиданно мускулистую спину в темноту вечера. Не иначе как волею чуда мой отец успешно миновал дверной порожек и несколько ступенек крыльца, но дольше этого старческие ноги не выдержали, и он завалился на бок.

Темный силуэт (фонарь почему-то не горел возле нашего дома) шевелился на каменной плитке дорожки и тихо постанывал от боли. Вдруг небо озарилось троекратной молнией, которая на целую секунду подсветила все вокруг, и я увидел это жалкое существо в грязи и пыли, мокнущее от ливня, как самый паршивый пес в наказании. Мои чувства отразил лучше меня гром небывалой мощи, в тон гневу, презрению, обиде, — каждый звук природы был вердиктом на мольбу этих водянистых, залитых слезами глаз.

— Прощайте, Бенедикт Савва! — сказал я и бросил ему скомканный пиджак, чтоб последняя часть его духа покинула дом. Дверь за ним — по вине сквозняка и моей жесткой руки — хлопнула с такой мощью, что звук разнесся выстрелом по всему дому. Что ж, в высшей степени символично: я окончательно умертвил этого человека в своей жизни.

Тотчас же со стороны лестницы послышался ожидаемый грохот и, спрыгивая с нескольких ступеней подряд, в коридор явилась Фелиция. Первое время мы стояли с ней оцепенело: мне приходилось тратить все усилия, чтобы отдышаться, побороть ярость и придать искаженному лицу более приемлемый вид, а она, представляя пропущенную сцену, испуганно смотрела в мои глаза.

— Питер, что ты наделал!.. Он же твой…

— Не лезь не в свое дело, Фелиция! Вот именно, что он мой отец… был таковым… и мы сами в состоянии разобраться в наших отношениях!..

Минувший день — его ураган событий и буря гнева — дочиста опустошил все мое существо, превратив в пустую, подобно вырванной обложке книги, оболочку человека. Одно лишь мимолетное воспоминание о случившемся подкашивало ноги, словно имело настоящий вес. Я направился на второй этаж, но позади вновь проскрипела дверь, за которой, к счастью, оказался Виктим с какой-то девочкой. Мое разгоряченное, словно каленое железо, лицо и красные выпученные глаза заставили их попятиться, хотя вид гостьи был воплощением невинности и добродушия, и окатившая разум пелена мгновенно растворилась. Фелиция бросилась к ним, бранясь, что те без предупреждения сами пришли (вернее, приехали на такси, как они быстро оправдались) домой, а Виктим спросил у нас обоих разрешение переночевать этой девочке.

Несмотря на изнеможение, несколько часов кряду я не мог заснуть и, завернувшись в одеяльный кокон, вслушивался в звуки на первом этаже. Дважды я скидывал одеяло в решительном желании спуститься к ним, познакомиться с девочкой, то есть узнать сына поближе, в конце концов, — попытаться не стать тем, кем стал мой отец. Но именно этого сближения я и боялся: если это передается на генетическом уровне, пусть так ему будет легче возненавидеть меня когда-нибудь. И дважды я возвращался в постель, остро чувствуя, что всем хорошо и без меня, а мое присутствие не требовалась и даже было неуместным. Мне оставалось лишь представлять себя с ними во время ужина на кухне и забав перед сном.

Ближе к полуночи я почувствовал сквозь дрему, как Фелиция вошла в спальню, заняла свою часть кровати и прижалась к моей спине, нежно положив руку на плечо. Рядом с ней вмиг стало спокойно, и мы уснули вместе спустя несколько минут.

28.09.199 X г., 05:26 PM

Спальная комната Алека Рея

Вспомнился случай, произошедший 1,5 года назад. Пятничный вечер в баре. Мы с Роучем разговариваем о бытовых проблемах. Я не разделял яд в стакане, но бросить его в одиночестве было бы своего рода преступлением в нашей дружбе. Он выпивал за каждое грубое слово сына его адрес. Их было слишком много. Трудно сказать, у кого пубертатный период проходит тяжелее: у детей или у их родителей. Он долго молчал, перемещая монету между пальцами, взгляд казался пространным. И вот выдал фразу: «Любовь и злость — две стороны монеты. И та, что упала лицевой стороной, полностью скрывает обратную». Не знаю точного источника, да и сам Роуч вряд ли помнит это, но в моей памяти слова остались навсегда.

Я сидел на кровати в спальне, подбрасывал монету большим пальцем и ловил ее ладонью. Условно я назначил злость на аверс, а любовь на реверс. Алисии нет в гостиной. Аверс! Ее нет на кухне. Аверс! И в своей комнате тоже. Аверс! Но на кровати лежала записка, в которой она просит меня не волноваться за нее. Реверс! Срочное дело в школе? Важнее собственной безопасности? И моей просьбы оставаться дома. Аверс! Может, я неправильно делаю движение? Отправил сообщение на телефон, она ответила: «Это самый унылый день в моей жизни. О спасибо тебе, папочка! Жду тебя, если успею, даже ужин приготовлю». Ложь. Аверс! Но она в порядке. Реверс! Самое малое осталось: дорога домой по ночному городу, по которому бродит маньяк. Аверс!

Результат: 6 аверсов и 2 реверса. Я действительно злился на нее.

Я и мои подчиненные подъехали к высокой кирпичной ограде в 16:00. Сцена с Пятым способствовала тому, что никто не возмутился, даже не вздохнул при объявлении ночного дежурства вне очереди. Все боялись увольнения или, что хуже, моего гнева. Я приказал разделиться по всей длине улицы, высматривать Алисию и сообщать по рации о любом движении, звуке или запахе. 5 дозорных, включая меня, лучше одного.