— Нет, кроме того и в главной мере за тем я пришел, чтобы поговорить с тобой. Не беспокойся, я не отниму у тебя весь вечер, а после краткой беседы обещаю незамедлительно удалиться.

— Питер… — не унималась и Фелиция.

— Ладно! — взревел я, пораженный неравенством сил, и прошел в гостиную. Впрочем, временное отступление позволило мне целую минуту не видеть этого отвратительного человека.

На первом этаже сделалось заметно холоднее и, пусть разгоряченным телом я не ощущал температуры, обогреть дом нужно было отнюдь не ради гостя, а потому, что подолгу раскрытые двери впустили влажную погоду вечера. Я вырвал несколько пустых страниц дневника, который обнаружил сжатым в руке, и растопил вчерашние угли. О как завораживала разрушающая сила огня: листы бумаги, а позже и поленья вмиг рыжели, золотились, ожидая свою судьбу: почернение, треск, превращение в угли и, в конце концов, в золу. В один момент я даже схватил дневник с плоской поверхности камина и едва не отправил его весь в разбушевавшийся огонь. Каждой частью души и тела я жаждал, чтобы эта вещь канула в Лету… Благо, в тон ярчайшей молнии, озарившей на миг каждый угол комнаты, в разуме проблеснула и верная мысль: ведь ставший прахом плюшевый медведь не принес облегчения, и это также будет пустой тратой сил — можно сжечь вещи отца, игрушки его фабрики, записи о нем и сам дом, доставшийся как бы в наследство, но зерно навсегда останется во мне… воспоминания! Этого не уничтожить, не выжечь, не вырезать. И вслед за вспышкой молнии, словно в подтверждение жестокой, но правдивой мысли, небо взорвалось настолько звучно, что Фелиция на кухне, по-видимому, вздрогнула, разлив напиток мимо кружки.

Тем временем Фелиция услужливо сняла с плеч Бенедикта Саввы пиджак времен моей молодости и выдала тапочки, то есть обращалась с ним подобно достопочтенному гостю. И сколько же сил мне потребовалось, чтобы сдержать чувство тошноты от вида того, как его вещь на крючке соприкасается с моей курткой. Он неторопливо расхаживал по коридору, словно на экскурсии в музее древностей, и надолго задержался у проема кухни под предлогом уточнения, что молоко и сахар в кофе класть не нужно. Полагаю, интерьер кухни особенно заворожил этого человека, ведь она изменилась более всех остальных комнат в доме.

— Садись ты уже! — крикнул я отрывисто, указав пальцем место. — В то кресло!

Необъяснимая волна усталости хлынула по всему телу с небывалой мощью, и я занял кресло на порядочном расстоянии напротив моего отца. Я боролся с отвращением от мысли, что у нас с ним есть какая-либо связь, будь то зрительная, ментальная или физическая, но более всего — материальная: многое в доме изначально принадлежало ему, пусть теперь от прошлого остались разве что стены и этот диван с креслами, на которых мы представляли себя пиратами. Меня вернул в реальный мир запах старости, какой ему не затмить ни мылом, ни одеколоном, усиленный, видимо, волнением и, я надеюсь, высшим стыдом.

Вскоре в комнату воодушевленно впорхнула и Фелиция, поставив блюдце с кофе на широкий подлокотник кресла. Костлявые руки тотчас же схватили кружку, словно желая скорейшего тепла.

— Ух, с камином так уютно! Вот, как вы и просили — самый крепкий американо, который я делала в своей жизни… простите, вы не представились…

— Бенедикт Савва, если угодно.

— Савва? Как странно…

— Ох… всего лишь укоренившийся псевдоним, — решил солгать он и гадко улыбнулся. — Великодушно благодарю, миссис Фирдан.

— Не за что, не за что… Так хорошо, что вы пришли. На самом деле, вы очень вовремя, потому что мы с Питером как раз вспоминали и обсуждали…

— Фелиция!

— Все-все, не мешаю, ухожу, оставлю вас наедине. Я буду на втором этаже, чтоб не смущать вас. Если понадоблюсь, зовите.

И к счастью, она удалилась без лишних слов, оставив после себя, однако, нерадостную, давящую тишину, прерываемую лишь тихим треском углей в камине.

В те последующие минуты мой отец безмолвно наблюдал за красотой пламени, не в силах отвести взгляд и подолгу не моргая. Он сидел неподвижно, словно приросший к креслу, и только горячая кружка в руках мелко и часто подрагивала. Тремор усиливался при малейшем движении, отчего ему приходилось вначале обхватывать край кружки губами и, сжимая их трубочкой, с неприятным звуком делать глоток. Интересным образом огонь играл с тенью, открывая в этом контрасте тайное, что не виднелось при искусственном свете: шрамы. Десятки белесоватых рубцов испещряли фаланги пальцев, переходили на ладони и даже обнаруживались на лице, полускрытые косметическими средствами, и, в конце концов… (я долгое время не верил глазам) … на правой руке недоставало мизинца, отсеченного до основания. Думая, что это обман уже немолодого зрения, я пригляделся: три ногтя выступало из-за правого края кружки, а большой палец огибал с другой стороны…

Что же могло случиться за эти годы? Бенедикт Савва, жизнь действительно отомстила тебе самыми разными способами!

— Напоминаю, — сказал я неожиданно громко в тишине гостиной, — ты не в кафетерии и уж тем более не на званом визите.

— Я хочу, поистине хочу пролить свет на события минувших дней, поведав тебе ту или иную часть истины, но… признаться, я все не могу определиться, с чего начать и как правильнее преподнести это.

— Ах не можешь определиться!.. Не волнуйся: у меня накопилось такое множество вопросов, что я без труда помогу начать рассказ. Например с того, почему ты нас бросил?

— О нет, Питер, это глобальный и вместе с тем труднейший вопрос… на который я, право, не знаю, что тебе ответить.

— Правду — пусть она прозвучит хотя бы единожды от тебя, какой бы горькой ни была!

— Ты не поймешь, Питер, — ответил он, растянув сухие сморщенные губы в подобие печальной улыбки мученика.

— Не волнуйся, папа, я вырос неглупым человеком, способным если не все, то многое понять. Или выкладывай уже, что ты там хотел, или убирайся отсюда, черт бы тебя побрал!

Одной рукой он поднес кофе и сделал явно обжигающий, точно спиртное, глоток, а другой погладил ворсистый подлокотник кресла, после чего взглянул на диван.

— Помнишь истории про пиратов, которыми ты любил зачитываться в детстве? О да, Джим Хокинс, Джон Флинт, Билли Бонс, Генри Морган…

— Не смей переводить тему!

— Во всех этих историях, — продолжал он, невзирая на мой возглас, — тихую и преспокойную жизнь главного героя, будь он простой деревенский мальчишка или принц, королевский рыцарь, любящий отец… нарушает зов помощи, зов к странствию. В сущности, ровно то же произошло и со мной.

— Хочешь сказать, тебя, тридцатилетнего семьянина, вдруг одолела жажда приключений? И какого рода, позволь узнать, были эти приключения: ты отправился в кругосветное путешествие или что еще могло неожиданно затмить разум взрослого мужчины?

— Нет-нет, Питер. Увы, большую часть жизни… я пробыл не в морях, не на суше и не в любом другом уголке нашего земного шара. Однажды случилось событие, после какого моя жизнь не смогла уже стать прежней. Мне открылась тайна, которую многие предпочли бы не знать, ведь Вселенная воистину бесконечна и таит в себе бесчисленное количество чудес — чудес как прекрасных, так и опасных. Судьба выбрала меня в одном нелегком деле, понимаешь, Питер? Я не смог отказаться и был вынужден уйти. Иначе причинил бы много боли не только себе, но и вам с матерью.

Впервые я подумал, что причиной его непозволительного поступка могло быть душевное заболевание. Это объясняет и необычайно быстрое отрешение от семьи, и окружавшие его разум фантазии, пока он работал в поте лица и нездоровой жажды, сошедший с ума, на фабрике, где лишь игрушки были для него отдушиной и связью с реальным миром. На какую-то долю секунды мне даже стало жаль его: одинокий старик, брошенный всеми и плавающий в океане собственных грез на заре прожитой жизни… И все же это не смягчало приговор — ничто не могло смягчить моих обид!

— Не имеет значения, что это, — сказал я (себе уж или ему; не знаю). — Для тебя это оказалось важнее нас с матерью, важнее семьи… И не смей прятаться за обстоятельствами: о нет, ты не просто ушел — за все эти годы мы не получили от тебя ни письма, ни звонка, ни даже напоминания о твоем существовании. Ты полностью вычеркнул себя из нашей жизни, не побеспокоившись о том, как нам будет тяжело без тебя, по меньшей мере, материально. Знаешь ли ты, что мне пришлось пойти на унизительные работы в ущерб образованию? Из-за чего я так и не получил достойной профессии и до конца лет вынужден париться в нелепом костюме, прыгая, пританцовывая и всячески принижая свое достоинство! Из-за тебя, мерзавец!..