И сласть и соль дневниковых записей: вспомнить моменты, какие хотелось бы непременно забыть, и, к тому же, прочувствовать их с не меньшей силой, чем если бы они произошли на днях!

Последняя запись датирована почти двумя годами позже, когда я, видимо, случайно обнаружил этот дневник — тем ненавистным днем я забросил его наряду с плюшевым медведем в самый дальний угол чердака (синоним: памяти). Не вижу смысла цитировать ее, поскольку в ней с изрядной долей сухости и серости пересказывается новый уклад жизни, какой я прекрасно помню. Пусть мы с матерью справлялись, она не смогла полностью оправиться от болезни, которая вскоре и сгубила ее, а тогда еще и тратила те немногие силы, чтобы прокормить нас. Разумеется, с возрастом я не в силах был видеть ее страдания и брался за любую работу, какую могли поручить мне по годам: в основном, мыл полы и посуду в кафе, стриг газоны, разносил почту. Из-за этого я едва успевал в перерывах открывать школьные книги и писал экзамены до ужаса скверно… О я помню тот стыд перед директором, когда остро стоял вопрос о моем исключении! Не без помощи учителей, вошедших в наше с матерью положение, мне удалось закончить школу, но как бы я ни старался, поступить в колледж и получить образование у меня не вышло. Унизительная участь для мужчины! Участь, к которой вынудил меня отец… нет, этих слов он недостоин… тот человек, что жил с нами, притворяясь любящим папой.

Жалкий трус и предатель! Ни одного появления за все это время, ни материальной помощи, ни даже письма — подлец, о подлец! Тогда же я твердо решил забыть его, уверенный, что забыть — значит уничтожить навсегда.

— Откуда у тебя это, Фелиция? — прошептал я низким, грубым от волнения, тоски и долгого молчания голосом.

— Случайно нашла, когда летом убиралась на чердаке. Мишка выглядел совсем плохо, а дневник я решила сохранить в доме. Прости, что прочитала, не удержалась: ты не рассказывал мне о детстве, а тут такая возможность… Я все хотела сказать, но не могла найти подходящий момент… Так, а что случилось сегодня? — сказала она и, когда я изложил события дня с кратким выводом (пусть я был в костюме уборщика и он не имел представления о том, как я менялся по мере взросления, не узнать собственного сына по лицу и голосу — это преступление!), и добавила: — Питер! Ох, на какие только глупости и ухищрения не пойдут люди, чтобы не разговаривать друг с другом. — Она засмеялась, приложив ладонь ко рту в попытке скрыть веселье в столь нерадостный для меня момент. — Прости, но… костюм уборщика? От тебя я такого не ожидала и никогда не поверила бы…

— Не мог же я просто так вторгнуться к нему в кабинет.

— Мог. И должен был… Вам катастрофически нужно встретиться и поговорить, как отец с сыном, не прячась за масками начальника фабрики и уборщика.

— Мне это не требуется — поступки говорят за него более, чем он сам. В любом случае я теперь не желаю иметь с ним никаких контактов, и его снова не существует в моей жизни.

— Не бывает так, чтобы человек внезапно и резко, буквально за одну-две недели, исчез из чьей-то жизни. Что-то мне подсказывает, что все не так просто, Питер… Главное не позволяй эмоциям брать верх над разумом!

Один лишь факт того, что Фелиция оправдывала моего дрянного отца, то есть усомнилась в безнравственности его действий, вызывал во мне массу гнева. Все сторонние звуки слышались отдаленно, словно на расстоянии многих миль, зато собственные — превосходно: писк в раскаленных ушах, толчки и шорохи крови. И как славно, что наше тягостное молчание прервал вдруг краткий, как бы робкий, звон в дверь, которым я воспользовался, чтобы перевести дух. В глазах тотчас же потемнело, когда я вскочил, вытянувшись в полный рост, точно в лучшие годы юности. Невзирая на это, я прошел дверной проем, хотя и дважды едва не упал на лестнице, а остаток пути преодолел виляющей походкой, как погибающее, больное животное.

Разумеется, я успел предположить личность гостя: некто из домов по соседству, детектив Рей или, что вероятнее всего, мать Фелиции, которая испытывала величайшее удовольствие, нарушая неожиданным появлением покой этого дома. В тот миг шаткого душевного равновесия я готов был накричать и на родственников своей жены, и на капитана полиции, мэра города с толпой вооруженных грабителей разом, но ничто из этого не оказалось правдой… В двух шагах от порога на коврике с (неподобающим случаю) приветствием, укрывая голову от дождя, переминался с ноги на ногу никто иной, как Бенедикт Савва, мой отец собственной персоной. Это выглядело столь удивительно, в чем-то даже смехотворно и в высшей степени нереалистично, что я всерьез задумался о некой шутке, розыгрыше, а вернее, издевательстве над моими чувствами и горем. Признаться, мне охотнее верилось в оптическую иллюзию, робота, неотличимого внешностью от людей — казалось просто невозможным, чтобы этот человек стоял здесь, напротив меня и смущенно улыбался, избегая встречи взглядов.

— Кто пришел, дорогой? — послышался звонкий голос Фелиции из нашей спальни.

— Ошиблись домом! — крикнул я через плечо, а после взглянул на изъеденное старостью лицо, в мутноватые слепые глаза и сказал низким ледяным тоном: — Убирайся.

— И все же здравствуй, Питер…

Быть может, Фелиция насторожилась, различив неприкрытый гнев в моих словах, или же я потратил подозрительное количество времени у двери — ее быстрые шаги по ступеням раздались незамедлительно, словно она тонко чувствовала происходящее и боялась, что я прогоню гостя. С оповещением о наступающем ливне, который тотчас же застучал по оконной раме, она отклонилась вправо и напрягла глаза, чтобы рассмотреть затемненный силуэт за порогом. И пока я тянулся к зонту на верхней полке шкафа, нащупывая самый старый и, кажется, сломанный, Фелиция проскользнула мимо меня и настойчиво протянула этого человека за руку внутрь. Я не успел впиться ладонью в дверной проем в намеренном жесте, означавшем лишь одно: проход закрыт, — и с безупречным бесстыдством мой отец уже следовал в направлении гостиной.

— Прошу вас, переждите дождь у нас! Может, вам сделать чаю?

— Не смею отказываться от столь гостеприимного предложения. Только, если вас не затруднит, — кофе.

— Как! Кофе на ночь?

— О, этот напиток — мой верный спутник в любое время суток уже долгие-предолгие годы. Благодарю вас, миссис…

— Фирдан…

— Фирдан, — повторил он и направил на меня взгляд, который я выстоял с гордостью. Трудно сказать, что скрывалось в задумчивой пелене его глаз (тоска, возмущение или холодное равнодушие), но точно не удивление. — Вы не представляете, насколько мне приятно убедиться, что моего сына окружает спутница жизни, прекрасная не только внешне, но и внутренне.

Каков подлец! Явно понимая, что я пребываю на грани ярости небывалой силы, готовый насильно вытолкать его за порог дома, он использовал непобедимую по силе карту.

— Питер!.. — возмутилась Фелиция таким высоким сопрано, что мои барабанные перепонки одним лишь чудом выдержали это. — Простите его, пожалуйста, и скорее проходите в кресло. Мы как раз включаем камин по вечерам, ведь так, Питер?! Это отлично, просто замечательно, что вы пришли!.. Вам кофе с молоком?

— Никакого чая, кофе или чего бы там ни было еще! Этот человек принципиально не получит в нашем доме ни крошки!

— Это же твой отец, Питер! Нельзя так…

— Не стоит, миссис Фирдан, — сказал этот самый «мой отец», — мне и правда стоило вначале объясниться… Я пришел, во-первых, чтобы извиниться за сегодняшний казус. Ты подобрался ко мне крайне неожиданно и в… интимном, можно сказать, очень тайном месте, где я нисколько не ожидал увидеть ни чью душу, а тем более тебя. К тому же, удивление наряду с некоторой злостью затмили мои глаза и я не различил, что это был ты, Питер… Как славно, что Рональд Рид не умеет держать тайны: его искреннее лицо и природная открытость вместе с моими подозрениями обличили правду, от которой мне стало глубоко стыдно…

— Что ж, если это все: извинения приняты! И прошу оставить нас в покое.