В нагрудном кармане напротив сердца хранилась зажигалка. Квадратная, с блестящей гравировкой на металле и откидной крышкой-головкой. Он остановил на ней взгляд, покрутив на слабом свету, трижды открыл и закрыл крышку. Я знал, чей это был подарок.

Трение кремня, едва различимый треск грубых листьев табака при затяжке. Он знал, что в здании полиции запрещалось курить, под эту нужду было выделено место на заднем дворе. Обычно не пренебрегал этим правилом. Он знал, что я не переносил запах дыма, тем более в моем кабинете, за моим столом и в моем кресле. Но сейчас его тревожили мысли сильнее, чем свои или мое благополучие. Поэтому я молчал.

Комната стала серой: серое небо в окне, полумрак, сигаретный дым, затемненное лицо.

— Роуч…

— Замолчи, Алек! — сказал он без гнева. Только угрожающий холод в голосе. Я решил дать ему время.

Новички инстинктивно начинают осмотр человека с общей внешности, деталей одежды, движений. И только потом дополняют догадки чертами лица, эмоциями. Я всегда начинал с глаз. Опыт позволял сразу определять в них многое, после чего часто остальные детали не требовались либо отнимали меньше времени. Но сейчас было трудно заглянуть в них, как воину, стоявшему перед Горгоной. Я точно знал, что в них будет ответ и он превратит меня в камень.

Форма помятая, со вчерашними складками. Не успел выгладить с вечера? Мышцы предплечья напряжены, вздулись холмистым рельефом, как у античных скульптур, сигарета подрагивает на весу. Глубокие затяжки. Легкие раздуваются до предела. Надрывный кашель, и снова напряжение диафрагмы, причиняющее боль. Пуговица на немалом животе едва удерживает края полицейской рубашки.

Роуч был повернут в сторону окна, позволяя видеть только правую половину лица. Он напоминал труп: серая кожа шелушится, синие мешки под глазами свисают почти до кончика носа, щеки впадают на затяжке, образуя глубокие ямки. Плохой сон? Почему? Он должен был думать, что убийца пойман. Личные переживания? Проблемы членов семьи? Выше края нижней челюсти приклеен длинный пластырь, на дальнем конце утолщен из-за комка ваты. Неудачное бритье? Взгляд рассеянный, неподвижный. Глаз будто запал внутрь черепа, сбоку видна только сухая роговица. Белок красный, справа капилляры лопнули серьезно, все пространство до радужки было залито кровью. Сильнейший стресс в жизни? Слезы, не свойственные устойчивому типу нервной деятельности? Все слишком очевидно.

Телодвижения минимальные. Рука проходит цикл от стола к губам и снова падает на стол. Пепел размазывается по столу, полу и полицейской форме. Третьим вдохом он выкурил сигарету и вдавил окурок в пустую упаковку. Черные крошки паленого табака упали на деревянную поверхность. Запах душил, проникал через ноздри до самого мозга, побуждая открыть окно или включить потолочный вентилятор. Я не мог пошевельнуться.

— Кончай осматривать меня, Алек! — Глаза вскочили, чтобы встретиться с моими. Сквозь пленку влаги в полумраке они светились желтым, как у ночного хищника. Треть секунды были пустые, зрачки расширенные, как черные тоннели метрополитена; печальные мысли охватывали разум, уничтожали осознанность. Треть секунды передо мной сидел безжизненный манекен. Человек появился спустя две трети. — Почему же вчера твоя хваленая дедукция, чертов ты Шерлок Холмс, дала сбой?!

— Я мыслил в силу возможностей. Все указывало на причастность Мэда Кэптива…

— Алек! Ничего на это не указывало! Не было ни одной улики! Ноль. Кроме слов… сумасшедшего человека. Господи, почему ошибки осознаются только после их совершения! Насколько же это даже звучит по-идиотски.

— Я…

— Молчи, молчи, говорю! Оправданиями уже никому не поможешь, а, раз твой гениальный мозг отвергает простую истину, я скажу тебе ее: ты жаждал раскрыть это дело, покончить с ним и обвинил во всех грехах первого попавшегося человека — да, странного, жуткого, но, как оказалось, несчастного в своем недуге душевно больного! Тебе нужно было это сделать, чтобы прекратить этот кошмар! Для собственного успокоения. Но ничего не кончилось, ничего… Нет, я не берусь утверждать, что Мэд Кэптив нисколько не причастен к этим событиям, хотя на сегодняшний день, даже после экспертизы, у нас нет ни одного вещественного доказательства, равно как и свидетелей. Однако я говорил тебе, говорил, что нельзя пока закрывать дело, что он либо пустословил по вине больного мозга, либо у него есть сообщники. Ты же — настаивал на своем! Ты уговорил, равно сказать, вынудил меня подписаться над собственной — хорошо, над нашей общей! — глупостью.

— Роуч, мы вместе с тобой располагали одной и той же информацией. Я сказал тебе все, как думал, все, что мы видели и слышали. Все, как оно было. Мои аргументы убедили тебя, иначе ты бы никогда не согласился закрыть дело, значит на какую-то часть ты думал, как я. Поэтому не говори, что я заставил тебя.

— Именно так! Я доверился тебе, твоему уму или опыту, или чутью, называй это как хочешь, и вот что случилось… И знаешь, что самое ужасное? Нет, не то, что мы, возможно, указали на невиновного человека в этом деле человека, не закрытие дела, нет… Самое ужасное — это мое интервью. Конечно, журналисты просто так не отстали бы, но можно было отказаться его давать — мы полиция все-таки! Да, весть о поимке преступника разлетелась бы молниеносно и к концу вечера каждый человек в городе прознал бы об этом, но на уровне слухов. Я же — говорил без предположений, а ясным утверждением… Как я мог такое допустить, как мог с гордостью на лице сообщить о том, что бояться нечего, еще и на всех каналах города, всем гражданам… Нужно было задуматься об ошибке, ведь истинный детоубийца или его сообщники действовали бы еще активнее, узнав о потере бдительности граждан. Так и произошло! Знаешь, сколько детей исчезло на прошедшую ночь, знаешь?.. Видел всех этих родителей возле входа? Десять! По меньшей мере в три раза больше, чем когда-либо. И среди них…

— Роуч… Я соболезную твоей утрате…

— Не смей говорить так, Алек! Ты знаешь значение этого слова. Соболезновать — чувствовать ту же боль. О нет, ты лжешь, ты бросаешься заученной фразой, как нас и учили в академии. Но ты не знаешь… Не знаешь, что значит прийти домой, обнаружить сына в страшном настроении, обессиленным, немым от горя, весь вечер во время ужина подбираться к нему в душевном плане, чтобы после на крыльце он наконец сам рассказал о том, что его… подругу, в смысле девушку, с которой он был, наверное, в первых в своей жизни любовных отношениях, с которой они были знакомы с пеленок, похитил маньяк. Не знаешь, что значит пытаться найти хоть одно слово, которое бы утешило его, уничтожить стыд от того, что ты как представитель полиции не смог спасти даже близкого человека твоего самого близкого человека, и по итогу молчать, потому что ничто в мире не может быть утешением такому событию. Не знаешь, что значит, пожелать сыну спокойной ночи, не зная, что это… последний раз. А утром зайти к нему в комнату и… Нет, он точно не сбежал из дома, как ты можешь предположить, и, признаю, эмоциональный повод был. Мелисса знает каждую его кофту, каждый носок, каждый рюкзак — все на месте.

Резкий поворот головы влево, к окну, затем обратно. Как искусный актер, чтобы подсмотреть реплику после длительного монолога. Не знаю, что он ожидал увидеть в облаках, но пронзил их взглядом, будто проникал сквозь, в космическое пространство.

— Это наказание, — продолжил он, — кара Господня за мои поспешные, необдуманные действия. Я не хотел мириться с этим, не хотел чувствовать боль… Все произошло быстро, за минуту: я взял пистолет, надел глушитель и закрылся в ванной. Я был не в себе, хуже Мэда Кэптива! Лучшие самоубийцы — это медики и полицейские, только мы знаем, как это сделать с точностью. К тому же, мы с тобой не раз видели неудачные примеры. Дуло направил в глазницу, через тонкие кости выстрел пробил вы мозг в продольном направлении. Не было никаких сомнений, только желание быстрее покончить с этим. В последний момент рука действительно дрогнула, краткий импульс по мышцам заставил ее сильно изогнуться. Пуля пролетела по щеке, но почти не зацепила, оставив только кровавый след и ожог как напоминание. Если это не Всевышний ясно дал понять, что мне стоит жить ради блага остальных, еще не похищенных детей, то у меня нет вариантов.