— Однако! — ахнул охранник. — Но разве это поможет против него…
— Разумеется нет, но львиная доля жертв произошла не от рук Мэда Кэптива. Сейчас сами новости о нем и новые пропажи, подобно жуткой, ужасающей спирали судьбы, производят на свет все больше и больше похищений. И мы раздадим все, что сможем, и всем, кому только сможем. Разумеется, обеспечить каждого из сотен тысяч мы не в силах, но мы должны сделать все возможное, чтобы никто более не пострадал. Даже ценой нашей фабрики. Пускай лишь в городе, или — в стране…
— Но… Фабрика — это все, что у них есть, она… она не может перестать существовать. Конечно-конечно! безусловно! — мы защитим огромное множество нынешних детей, но как быть тем, кому только суждено стать будущими поколениями?
— Если мы продолжим бездействовать, этих новых поколений и не предвидится! Так что… верою и надеждой остается рассчитывать на благоразумие нынешних детей, которые сохранят игрушки для своих чад. Надеждой, одной нашей извечной госпожой надеждой…
Их разговор с крайне сомнительным содержанием велся, однако, серьезным, важным тоном детей, которые в ходе забавы взяли на себя роли подпольных детективов, если не хуже: разговором двух сумасшедших. Не в силах слушать подобные бредни, я то и дело переводил взгляд на девушку по соседству в надежде найти утешение в ее глазах — какое-нибудь невербальное послание, что не я один считаю это вздором. До чего же неожиданно было наблюдать, как она пристально слушала каждое слово и все крепче сдавливала металлическую перекладину, как случается у некоторых людей во время напряженной сцены в кино. Неужто эта взрослая девушка — годом позже уже будучи лишенная звания ребенка — верит хотя бы единому их слову?
Перед уходом охранник сделал небольшой поклон, и Бенедикт Савва все же явил нам свой вид (пиджачная спина и серебристые волосы на затылке), сместившись к некой двери и вскоре скрывшись за ней. Я обогнул конвейер по краю, но движения казались мне медленными, как во сне, хотя я с немалой ловкостью преодолел всю внутренность помещения и проход к лестнице, ведущей в кабинет на втором этаже. И вот передо мной была дверь подсобного помещения, а секунда, волнительный миг, помноженный на длительность мыслей, отделяла меня от встречи с отцом. Моему удивлению не было конца и края, когда внутри не обнаружилось ни одной души — ни живой, ни мертвой; хотя, без сомнений, полуминутой ранее мой отец скрылся в этой комнате, у которой — важное замечание! — не было иного прохода, кроме того, в котором я застыл в ошеломлении. Вместо того каждый клочок стеллажей вдоль стен занимало огромное плюшевое войско: по большей части в один-два ряда, но так, что на полках они полностью закрывали собой стены и нужно было глядеть в пол, чтобы не видеть этой пестрой картины. На высоте лихорадочной мысли, что это и впрямь сон, мне даже почудилось, как игрушечные медведи повернули шеи в мою сторону. Голова кружилась, точно я был сражен нервной болезнью. Жар окатил тело сверху-вниз, как поток горячей воды, затем холодной. Бред, галлюцинация, умопомрачение…
В тот миг я беспамятно вцепился в бока дверного проема, давил на них, словно в попытке расширить, и едва не вскрикнул от ужаса, когда нечто коснулось моей руки. К счастью, это было не ожившее плюшевое чудовище — продолжение галлюцинации, — а всего лишь моя незнакомая спутница. Своим инертным телом я занял весь проем, и ей пришлось изогнуться по-кошачьи, чтобы втиснуться внутрь. В момент прямого взгляда и ясного освещения, пока девушка кружилась по комнате мне удалось отметить ее высокий рост, складную изящную фигуру, нос с горбинкой каких-то восточно-европейских кровей, — но что важнее: огненные локоны, словно заметавшимся пожаром пылающие во всей комнате (выдаю желанное за действительное!) горели начищенной медью ярче ламп на потолке. Именно их заметный цвет прояснил в сознании образ девушки из кафе за соседствующим Рональду Риду столиком.
— Итак, мистер Фирдан, это все очень странно. Вы раньше не замечали за вашим отцом способность проходить сквозь стены?
— Значит, вы тоже это видели…
— Да, где-то здесь должен быть проход, — сказала она, принявшись осматривать полки стеллажей. — Мистер Фирдан, почему вы решили выдать свою личность за чужую?
— Если у вас, мисс, настолько отменно развиты зрение, слух и любопытство, что вы не постыдились подслушать в кафе разговор, не предназначавшийся для ваших ушей, вы должны представлять ответ на свой вопрос. И я бы попросил вас для начала представиться.
Она смущенно, как бы нехотя назвалась и, клянусь, лучше бы оставила имя в тайне. Я так не желал, чтобы она вызвала полицию, а ведь та, быть может, все это время уже знала о моих действиях, о каждом моем шаге, и теперь меня ждет наказание. И это будет крайне справедливо: одно призрачное появление отца в моей жизни заставило так низко пасть… Что подумают о Виктиме, если узнают, что его родитель переступил закон?
— Вы… дочь детектива Рея?
— Ага. Если что, мой отец не знает о вашем поступке, да и не узнает, не волнуйтесь. Конечно, если вы все-таки не совершите сегодня что-нибудь уж очень незаконное. За этим я, кстати, и решила проследить.
— Я не грабитель, попрошу вас!
— А я вам не судья, но не могу не спросить… зачем так усложнять встречу с отцом? Мне безумно не терпится утолить любопытство, как вы правильно сказали.
— При всем уважении, мисс Рей, неудивительно, что вам трудно понять человека, который не виделся с отцом двадцать пять лет кряду. Со своим, полагаю, вы общаетесь ежедневно, получая от него все родительские блага: средства, заботу, любовь и беспокойство за ваш успех.
— О да!.. — сказала она с некоторой долей иронии. — И все-таки, мистер Фирдан, ложь не лучший способ для примирения.
— Бога ради — я пришел сюда не за тем, чтобы возобновлять общение! С этим человеком у нас нет и не может быть уже семейных отношений, а моя душа лишь требует посмотреть ему в глаза, заставив устыдиться своего поступка, и отыскать в них искру раскаяния.
На ее лице проглядывалась печальная улыбка человека, который зрел глубоко в корень проблемы, несмотря на свой юный возраст. Просто поразительно, как иной раз, общаясь с человеком на закате жизни, презрительно чувствуешь разум неполных десяти лет, а от девушки-подростка исходит неописуемая мудрость и зрелость — верно, сказывается твердая рука воспитания Алека Рея.
— Может, войдете? — сказала она, обнаружив концы моих туфель ровно линии дверного проема.
— Если мой отец прибегает к столь нелепым и поистине детским мерам, чтобы скрыться, я не намерен унижаться до его уровня. И уверяю вас, он — негодяй и подлец, но не настолько хитер, чтобы возводить тайную комнату на своей фабрике. Признаться, я уже сомневаюсь, что он вошел именно сюда, а не поднялся по лестнице.
— Тогда пойдите на второй этаж и убедитесь.
— Я уже сказал вам: я ухожу — с вами или без вас.
Будучи раздраженным, я резко обернулся, готовый покинуть фабрику и забыть об этом человеке навсегда, но мисс Рей крикнула с таким пронзительным напором в голосе, с такой резкостью и остротой тона, что я невольно оторопел:
— Мистер Фирдан!.. У меня тоже есть глаза, и они видели то же самое — не могут двое ошибаться одинаково. И вам это нужно гораздо больше, чем мне, так что хватит простаивать, искать глупые оправдания и давайте помогайте в поисках. Вы лучше меня должны понимать Бенедикта Савву — возможно, где-то есть рычаг или кнопка, или что-то еще… И будет быстрее, если мы разделим стеллажи: вам левая половина, мне правая…
Я хотел было возмутиться подобной речью в свой адрес, но невольно окинул взглядом все вокруг, избегая ее пронзительных глаз с нависшими тучами бровей. На мгновение мне подумалось, что медведь, найденный вчера на чердаке, ожил и вернулся в отчий дом, иначе трудно было объяснить его схожесть с тем темно-коричневым пятном в случайной точке комнаты. Мигом позже, когда я завороженно смотрел в то место и медленно шагал к этому исчадью ада, я заметил и различия: мягкий плюш, насыщенный яркий цвет и упрощенный вид (в моем детстве даже такие мелочи, как игрушки, делались на совесть), — но в сущности, он выглядел если не копией, то явной реконструкцией с учетом нынешней моды.
