Дело в том, что у него был самый узкий в мире разрез глаз, без подсказки и не поймешь, смотрит он тебе прямо в душу, подозревает в чем-то или спит, да и губы вытянуты в ровную ехидную полоску, ни пятна зубов, если они вообще были. И куча морщин разной степени выпуклости, прямо-таки американские горки для микробов — Луи думал, что старик чем-то болен, мол, его лицо чмокнула (авторское выражение) болячка. Три Полоски каждый день проверял нас из своей коморки, сидел неподвижно, лицо немое, беззвучное, толку как от манекена, так и тянуло когда-нибудь показать огурец вместо пропуска. А еще никто не видел, чтобы он выходил из своего убежища, словно по-вампирски прятался весь день. Самое смешное, фабрика охранялась только им одним и не была обмотана колючей проволокой и утыкана сигнализацией, но никогда в его бесконечную смену не случалось неприятностей.

— Простите, мистер Коллин, — начал он спокойно, ого, какая вежливость, у меня аж в голове заскрипело от непонятности ситуации, наоборот же должно быть, но я принял извинения, мне не сложно, — что отвлекаю от очередного проникновения на фабрику. Я бы не задерживал вас, однако мне необходимо поделиться одной дивной новостью. — И замолчал, как музыкальный автомат без монетки, интриган старый. И что вообще за шуточки, где крики, вопросы, да хоть вполне логичное предложение пойти на все четыре стороны. — Представляете, когда в последний раз меня посещал юный прелестно-пахнущий бутон… да что же это со мной… возможно, ромашки — точно, именно ромашки! — называемый многими совершенно безвкусным словом девушка?

— Представляю… В одна тысяча семьсот тридцатом? Неужели раньше?

— Дерзите, молодой человек, ах дерзите! Между прочим, сей цветочек интересовался именно вами и вовсе не в положительном ключе. Она пришла часом ранее, одна, бесконечно взволнованная и печальная, как сама природа в минуты ее визита. Простите, но я не утаил от нее, что вчера вы ночевали на фабрике, поскольку не мог позволить себе привести ее в еще более испуганный и расстроенный вид. Конечно же, мой чуткий взор видел вас, и это знание, возможно, спасло бедняжку от нервной болезни.

— Погодите, что-то не складывается… Если видели меня вчера, почему не остановили?

— А нужно было?

— Так это ваша работа, если вы вдруг не знали.

— Ничего подобного. Моя работа — защищать честь этой фабрики от преступников, бездомных животных и погодных явлений. Вы, мистер Коллин, не подходите ни под один из пунктов. К тому же, если вы пришли сюда путником на ночлег, значит у вас некие трудности в жизни, а отказать страждущему в помощи — вот наивысшее преступление для человеческого духа.

— Ваша занимательная философия и правда выручила меня. Слава философам всех стран! Так… я слышал голос той девушки… пардон — ромашки, на вашем языке.

— Ах это… Диктофон собственного производства, не побоюсь греха самовосхваления. Согласитесь, что звучание вышло крайне прекрасным, натурально передающее каждую ноту в голосе, а у вашей ромашки их оказалось на редкость предостаточно!

— Да уж, реалистично… — сказал я, а на деле возненавидел эту штуку, от которой чуть не словил сердечный приступ.

И тут у него в руке появилась пластиковая коробочка, на вид готовая рассыпаться в пыль, ряд толстых кнопок сбоку и малюсенькая кассета сзади, в духе времен его молодости, но динамик и правда отменный — ясно, чем старик занимается в свободное ночное время, талант, что еще сказать. Не удивлюсь, если в его кармане найдется робот-маячок слежения, в коморке висит пистолет с плазменными патронами, а сама будка настроена под машину времени и вообще внутри больше, чем снаружи.[1]

— После моих слов ее грусть переменилась гневом, и, сложив руки на груди, она принялась ожидать вас. Вновь сомкнулись темные тучи, угрожающе блеснула молния… Всякие предложения отправиться домой она решительно отвергала, и лишь согласилась пройти в мое скромное обиталище. Добрые пятнадцать минут мне потребовалось, чтобы облагоразумить ее оставить вам послание в записи и под защитой моего зонта успеть на последний автобус. Мне неудобно об этом говорить, но, как увидите ее, напомните вернуть зонт.

— Напомню. А можно взять диктофон, послушать в… более уединенном месте?

— Как пожелаете… Впрочем меня можете не смущаться, ведь я и видел, и слышал весь процесс записи.

Спасибо за разрешение, конечно, но я все-таки посмущаюсь — на самом деле, теперь вдвойне неловко смотреть ему в глаза и без всякого диктофона. В общем, он вручил мне свое чудо техники, а я задумался, хочу ли услышать все остальное, там явно мало приятного.

— Так… я пошел?

— Если ночью обрушится новый дождь и крыша даст слабину, позовите меня, пожалуйста.

До чего же странный старик, обращается со мной лучше отца родного, эдакий заботливый дедушка, не хватило еще печенья с теплым молоком в кровать и разве что поцелуя на ночь, но как-нибудь обойдусь! А мы, по сути, вообще не знакомы, видимся не больше двух раз на дню, то бишь начало и конец смены, не болтаем на перерыве, как с парнями по цеху, даже не шлем друг другу открытки на день рождения. Хотя я к нему всегда вежливо относился, насколько позволяют манеры — может, он просто отвечает добром на добро, редко, но и такое бывает в жизни.

Помню только, как его котенок, тогда еще мелкий комок шерсти, прыткий, как ошпаренный заяц, выбрался из коморки и драпанул в приоткрытую дверь фабрики. Три Полоски, небось, сладко похрапывал в полдень, а эта рыжая зверюга десяти сантиметров от полу незаметно шлялась между лентами конвейера. И то ли у него чесался зад на приключения, то ли просто неудачно прыгнул и сам не понял, как поехал в жерло убийственных механизмов. Хорошо, я был рядом, а то одна мягкая игрушка внутри другой оставила бы кому-нибудь в магазине детскую травму. В общем, это был первый случай (второй сейчас), когда Три Полоски покинул пост и проявил свой яростный крик матерого самурая на пенсии.

И поэтому он оставлял дверь на фабрику открытой и впустил меня, а сегодня даже пожелал спокойной ночи под конец — так-так, а тапочки в этом отеле случайно не выдают?

Первым делом я прошмыгнул в душ и долго стоял под напором воды, чуть жабры не отрастил — я выглядел ужасно, пах еще хуже, и какое райское блаженство выключить мозг и смыть с себя всю гадость паршивого дня! На лавке в душевой валялся один журнальчик из серии тех, что должны прятаться, как минимум, под диваном. Луи, гаденыш, разбрасывает такие вещи по фабрике, у Мудрого Филина давление за двести подскочит от давно забытых образов, но, признаться, знает французик толк в… чтении — сюжет слабоват, но персонажи красивые, в смысле, хорошо напечатаны, тьфу ты, прописаны, я хотел сказать. Я позаимствовал ненадолго под горячую воду, глянцевые толстые страницы и не такое стерпят, будто для душа и созданы, прости, Оля, ситуация безвыходная.

С моего ухода в раздевалке ничего не поменялось, шкафчики для личного барахла и одежды все так же стояли в ряд, как солдаты в шеренге. Их никогда не закрывали на ключ — во время работы мы на своих местах, да и кому вообще нужны чужие затертые штаны и сменная обувь. Я развесил мокрые пожитки на дверцах, плюхнулся на диван, второе чудо здешней берлоги, и минут десять трясся в одних трусах, пока не согрелся. Потом лениво подтянул рюкзак и достал оттуда медведей, ощупал их (фух, не намокли!) и посадил на спинку дивана, прямо как мама в детстве.

— И не нужно на меня так смотреть! Я вообще не виноват, что этот Фирдан оказался тем еще черствым сухарем, на полном серьезе вбил себе в башку, что вы кусаетесь, прямо как в дешевом ужастике каком-нибудь. Мистер Фирдан… Хм, на кого же он похож? Пусть будет слон — он не шибко толстый, но далеко не в форме, хотя ростом не вышел, прямо как Бенедикт Савва, зато нос у него и правда громадный, а кожа серая, сальная и волосатая. Вот только сомневаюсь, что за этой кислой, как полугодовалые оливки, рожей есть хоть капля мудрости[2], ходячий замученный кризис среднего возраста — пристрелите нас, если мы с Олей когда-нибудь будем такими же.