Когда мальчик только услышал свою сестру (если можно так выразиться), его лицо заискрилось радостью. Но с каждым мигом звонкий смех потихоньку испарялся, лицо хмурилось, словно дьявольски-алая телефонная трубка вытягивала счастье через ушную раковину, и подошел он к нам в явном смешении чувств.
— С Кэрол все хорошо. Врачи зашили ей живот нитками! Это очень страшно, но… так круто! — сказал он с некоторым восхищением. — Я тоже, когда сильно поранюсь, зашью себе.
— Фил, ни в коем случае! — мгновенно вмешалась мисс Рей. — Это могут делать только врачи — специальными нитками и иголками.
— Да? Хорошо, тогда попрошу врача… Вот. А завтра Кэрол уже отпустят и… нас заберут.
Мисс Рей вдохнула, начиная отвлеченную тему, но впереди раздался особенно громкий, в чем-то даже уродливый раскатистый смех. Мальчик замер, подобно антилопе перед шелестом высокой травы, с одним лишь отличием: любопытство в нем преобладало.
— Что это там?
— Это… медсестра ставит укол, — сказала мисс Рей весьма неуверенно.
— Смешной укол?
— Смех? Тебе показалось, Фил: это был крик, — сказал я.
В одно мгновение он нахмурился, устремился вдаль по коридору, ловко обогнув нас, и в секунду детской прыти оказался напротив здешней комнаты досуга. Я поспешил было за ним, но мисс Рей остановила меня: бессмысленно черпать пролитое молоко.
К большинству детей пришли матери, к некоторым вместе с отцами. Женщины плакали, целовали, обнимали, щекотали своих детей, завороженно слушали их, заняв все кресла и диваны, улыбались, как бы стараясь за час-другой восполнить недостаток теплой семейной атмосферы. Мальчик застыл, словно по воле искусного гипнотизера, и лишь глаза его едва двигались из стороны в сторону. Я направился к нему, представляя его чувства: когда-то я с той же с болью смотрел на сверстников, которые прогуливались с любящими отцами. Тоска — тоска из-за того, что есть у многих других, но нет (и не может быть) у тебя. Обыденность для одних детей и драгоценность для других.
Как только я коснулся плеча мальчика, тот вскрикнул и зашипел, словно моя рука была раскаленным металлом. Звук получился негромким, но привлек внимание.
— О, бездомный! — крикнул нахал вдвое старше. Его смех превосходил по силе звука лучших арабских скакунов, раскрывая того, кто сокрушил наши с мисс Рей планы. У матери, что сидела рядом, хватило совести опустить кривоватый палец, направленный в нашу сторону, но ничего более этого.
В ярости я разогнался, как локомотив, чем напугал их, остановившись всего в шаге от дивана.
— Я требую извинений: ваш ребенок оскорбил моего сына!
— Это ваш сын? — спросила она саркастичным тоном. — Я точно знаю, что вчера его привезли из приюта. А бездомный — это тот, у кого нет дома.
Признаться, я несколько опешил, но в пылу эмоций, накалившись лицом, извергая литры горячего воздуха, прибегнул ко лжи — лишь для того, чтобы восстановить справедливость:
— Неделей позже он официально станет моим сыном!
— Значит, все-таки пока что он не ваш сын. И за что нам извиниться? За правду?
О как же мне хотелось высказать правду в адрес дитяти этой женщины: про излишнюю упитанность или кривые зубы, про недостаток умственного — по крайней мере, духовного! — развития, — чтобы им стало понятно, насколько порой бывает обидна правда. И клянусь, я бы разругался с этой невоспитанной дамой, не раздайся позади звук шагов, быстро удаляющихся по коридору.
По известному звуку я нашел нужную палату, где мальчик приглушенно плакал, пряча лицо в подушку. Там же меня встретила и мисс Рей. Ее глаза были пропитаны страхом, она беспорядочно металась по комнате, точно скот накануне землетрясения. Сначала мне подумалось, что это веление женской натуры — беспокойство за мальчика, но с каждым мгновением ее тревожные движения обретали цель: она что-то искала. Вместе с тем я достиг края кровати, на которой содрогался в душевных конвульсиях мальчик, и различил шепот. Мне пришлось нависнуть прямо над подушкой, чтобы понять его. Имена — господи, множество имен, как не трудно догадаться, всех сгубленных детей! Он повторял их одно за другим, как молитву. Трудно представить, сколь тяжело оплакать одного человека, что уж говорить о целом приюте, о десятках близких… Что мне было делать? Что сказать? Могло ли что-нибудь в целом мире облегчить груз горя, выпавшего на невинную детскую душу? Не существует таких чудотворных слов и действий, лишь время способно на это.
Тем временем мисс Рей обыскала шкаф с игрушками, детские койки и нашла плюшевого медведя под одной из них. Несколько даже смехотворным образом она встала по близости, держа игрушку, точно шприц с успокоительным, готовая приступить к неясным манипуляциям в любой миг. Мне же оставалось лишь погладить мальчика по голове — и я вложил в это действие все сочувствие, какое невозможно выразить словами. На удивление, мальчик не только не отверг мой жест, как минутой ранее в коридоре, но и вскочил, неожиданно крепко обняв меня. Хватка была недетская, силы ей придавали чувства… Перед глазами показались всевозможные мушки — видимо, мне и впрямь стало дурно от волнительной сцены. Казалось, это вызвало еще больше слез: я ощущал влагу и жар дыхания. Даже неизменно-включенные лампы замигали, словно эмоциональное напряжение затрагивало и электрическое. Наконец я полноценно, двумя руками обнял мальчика и…
… и весь вчерашний вечер вспыхнул перед глазами без каких-либо усилий, но более всего в возвращенной памяти отпечаталась с точностью до звука одна лишь ужасающая в своем спокойствии фраза: «Я тебя ненавижу. Лучше бы у меня не было отца».
— Прости меня, прости за все, Виктим! Я люблю тебя, — сказал я уже в настоящем, сам того не осознавая.
Неизвестно, что произошло за время, пока я был охвачен воспоминаниями. Все остались на своих местах, но выражения лиц каждого изменились. Мальчик отстранился и уже не плакал, словно я вытянул из него эмоции, даже в некотором смысле разделил их; во влажных глазах светилась палитра смущения, растерянности и озадаченности. Мисс Рей выглядела вдвойне изумленно. С высоты груди игрушка безвольно опустилась до уровня пояса.
— Вы гений, мистер Фирдан… Вам удалось без игрушки — это здорово! Ах, это же так просто… как я могла не догадаться: объятия; нет, это частное, общее — любовь… Любовь, забота!
В дверь постучали трижды, быстро, гулко и мощно. Звука открытия не послышалось — она уже была приоткрыта, а на пороге стоял мужчина в белом халате. Неведающего человека подобная мимикрия могла бы действительно обмануть, но я-то отчетливо помнил это щетинистое лицо и ухмылку вседозволенности. Бандит, который пришел вместе с моим отцом, заговорил необычайно мягко и без зловещего баса в голосе:
— Так-так-так, что это тут у нас?
— Профессиональные трудности, — сказала мисс Рей с легкой улыбкой. Наверное, подумала, что это настоящий врач.
— О, да? А то мне показалось, что вы защищаете мальчика от монстров, — начал он и, несмотря на подобную чушь, с бесстрастным, серьезным выражением лица осмотрел нас. — Опаньки, ты удивился, потому что не понял меня, а ты, — он указал на девушку, — потому что я знаю.
Тонкие губы растянулись в дьявольской улыбке, которую можно было сравнить с лунным серпом.
— За мной, оба!
Я взглянул на мисс Рей с невольным вопросом: что нам делать. Похоже, она и правда размышляла над бессмыслицей, которую сказал этот мужчина, но, что гораздо хуже, кажется, понимала ее… Как бы то ни было, здание захвачено, окном нам не выбраться и бежать некуда, а сопротивление лишь ухудшит и без того незавидное положение. И тем же путем, едва уговорив мальчика не следовать за нами, мы вернулись в наше отделение. Маскировка мужчины в свитере не ограничивалась одним халатом: у него оказались ключи от кабинета доктора, который, оставалось надеяться, жив, невредим и отдал их по доброй воле. После того как мы вошли, он тотчас же запер дверь, занял главенствующее место за столом и задумчиво смотрел в окно, словно определяя погоду по надвигающимся тучам.
