Вдруг в комнату вошел мужчина, скромно, но дружелюбно поприветствовавший всех, и его манера общения в одночасье дала понять: он врач.

— Мистер Фирдан, как вы себя чувствуете?

Я приоткрыл, но тотчас же плотно сомкнул веки — белоснежный халат, казалось, стократно усиливал освещение! — и натужно прохрипел:

— Где я?

— Вы не помните, что произошло?..

Все именно так: я находился в больничной палате и самое ужасающее в том, что даже не знал почему… Когда мне удалось открыть глаза, мужчина исчез. На его месте, точь-в-точь повторяя силуэт, стояла Фелиция, внешний вид которой наводил на раздумье: не очередной ли это призрак воображения? Единственным оттенком лица были серые пятна, напоминающие книжную плесень. Сухая, лишенная жизненных соков кожа шелушилась крупинками пепла, а в набухших глазах, казалось не смыкавшихся минувшей ночью, страшила даже не густая сеточка сосудов, а взгляд: пустой, обреченный, безразличный… мертвый… — если словами возможно передать хотя бы долю истины. Никогда прежде я не видел ее настолько измученной.

— Где Виктим? — сказала она низким загробным голосом, сделав крохотный шаг в мою сторону.

Порой вопрос уже таит в себе знание. Сам факт того, что Фелиция спрашивала это, значил одно: Виктим пропал. Как же так… Десятки возможных и невозможных предположений пронеслись в голове, но ни одно не звучало правдоподобно. В тот момент мне самому хотелось знать, что случилось, после того как она покинула дом.

— Я не знаю, Фелиция. Я не…

Мгновение — и она уже стоит вплотную, а темный осколок винной бутылки с ощутимой колкостью впивается мне в шею. Я скверно знал анатомию, но мне подумалось, что с хирургической точностью режущая грань находилась над сонной артерией, несколько левее адамова яблока. Ладонь так крепко сжимала стекло, дрожа от напряжения, что другие грани резали ее же тонкую кожу. Крохотной кровавой улиткой капля медленно текла по запястью, оставляя за собой неровный след…

— Где он? — вначале прошептала она, чтоб нас не услышали, но не сдержалась: — Что ты с ним сделал?! Говори!.. Или, клянусь, я убью тебя… Он единственный свет в моей жизни, и мне больше нечего терять!

В ней было столько решимости, гнева, отчаяния, что я совершенно не сомневался в ее угрозах. К счастью, к нам тотчас же подоспели медбрат дородного телосложения в сопровождении врача, которые сковали Фелицию в руках и мягко выхватили осколок. Все это время, пока ее силой выводили из палаты, она смотрела лишь на меня и повторяла: нельзя было доверять его мне.

По выходе из палаты врач попросил зайти к нему в кабинет, как только я смогу подняться. И все же еще некоторое время я провел в койке, пытаясь что-либо понять, осознать и вспомнить. На тумбе, кроме стакана воды, лежал мой личный дневник, видимо, найденный персоналом во внутреннем кармане куртки. Я судорожно открыл его на последней странице, однако запись обрывалась тем моментом, какой я и сам прекрасно помнил. Значит, нечто случилось глубоким вечером, иначе я бы написал пару строк перед отходом ко сну. Быть может, мерзавец, который напал на Фелицию утром, вновь явился к нам домой, причем ударив исподтишка, ведь в честной битве я бы смог защитить сына. И сбой в памяти не что иное, как последствие сотрясения мозга. Почему же тогда у меня не болит голова?

Мне подумалось, что название отделения даст крупицу информации, и я спросил об этом соседей по палате. У окна располагалось двое: молодой юноша неподвижно, меланхолично смотрел вдаль, не моргая и не смещая взгляда, а мужчина моего возраста читал книгу и каждые несколько секунд настороженно посматривал на нас, словно мы могли накинуться на него в любой момент. Вначале никто не отозвался на мой голос, затем я повторил громче, и мужчина с книгой сказал:

— Зачем спрашиваешь? Ты же знаешь.

— Разумеется, нет. В противном случае не тревожил бы вас.

— Все ты знаешь: тебя же прислали сюда они.

Одному Господу известно, что он имел в виду, но я оставил всякие попытки понять это и решил не тратить время попусту — врачи уж точно расскажут мне, а может, и прольют свет на случившееся дома.

В коридоре было немноголюдно, лишь пару медбратьев дежурили вдоль стен. Они любезно указали путь к нужному кабинету, дверь которого оказалась заперта: ох и что это за доктора, если их никогда не бывает на месте! Неведение невыносимо раздражало, однако все эмоции померкли разом, едва я прочел стенд сбоку от двери, после чего невольно осел на ближайшую скамью, не в силах держаться на ногах…

Да быть того не может! Я поверил бы во что угодно, но не в то, что нахожусь в психиатрической клинике.

Вдруг то, что я увидел в конце коридора — вернее, в начале, где был выход на лестничный пролет — разогнало самые жуткие мысли, оказавшись стократно волнительнее. Внутрь, несмотря на попытки медсестры воспрепятствовать этому, грубо и нагло ворвались двое мужчин. Тот, что выдавался вперед, высокий, широкоплечий, был одет в бордовый свитер с воротником, закрывающим шею; он шагал уверенно и властно, точно главный врач больницы, но явно был здесь впервые: ловко заглядывал в каждую комнату, оценивая положение вещей за доли секунд. О как дружелюбно он встретил доктора, мягко положив ладонь ему на спину и подталкивая вслед за ними, отчего тот не мог противиться! Каждое действие было настолько осознанным, выточенным, проникающим (равно как и искусная речь) вглубь доверия, отчего требовалось постоянно напоминать себе: этот блеск в глазах и улыбка хитрые, ничуть не добрые. Его спутник, с которым тот вел поначалу оживленную беседу, но быстро затих при встрече доктора, выглядел серьезнее, даже мрачно. Главным удивлением стала его личность, к сожалению, глубоко известная мне: это был мой отец!..

Каким образом у этого человека получается так настойчиво и часто появляться в моей жизни? И что, в конце концов, главе фабрики игрушек может понадобиться в этом месте, да еще в компании столь сомнительного, почти бандитского вида человека?

У меня не было иного выхода, кроме как вбежать в комнату досуга напротив кабинета, в это царствие цветочных горшков, так густо населивших комнату, будто их количество оказывало важнейшее лечебное действие. Однако широкий проем от одной стены к другой не имел двери и укромных углов, чтобы доктор мог наскоро выглянуть к своим больным. В таком дефиците времени я мог разве что повернуться спиной к кабинету, скрыв хотя бы лицо, и начать здороваться с каждым растением, пожимая им листья, точно в глубоком уважении ладони. Быть может, меня не заметили потому, что мой отец выглядел занятым делами мировой важности, или же меня спасла умелая маскировка, но сзади раздались лишь обороты ключа в замке, тонкий скрип петель и последующий дверной хлопок. С той же скоростью я совершил обратное действие — унизительное, беспардонное, опасное, в конце концов, ведь меня могли раскрыть. Но мне было крайне любопытно, о чем могут говорить члены столь разнородной компании, и я в высшей степени сомневался, что это как-то связано с лечением.

На мгновение я обратил взгляд в замочную скважину — доктор прошел за свой стол, мужчина в свитере встал сбоку, оперевшись о шкаф с документацией, а мой отец более примерным образом занял место на стуле — и прижался к ней ухом.

— Кто вы?

— Nominasuntodiosa[1], доктор. Вы учили латынь и должны знать это выражение. Обо мне вам нужно знать только то, что я представляю отряд специального назначения. И что мы вынуждены временно взять контроль над руководством больницы.

— О чем вы говорите? На каком основании?!

— На таком, что вам угрожает опасность, а мы здесь, чтобы от этой самой опасности вас защитить. Все просто.

Доктор резко встал, со скрипом отодвинув кресло, и громко сказал:

— Так, если я сейчас же не увижу удостоверения или значка какой-либо структуры, то немедленно звоню в полицию!

— Зачем тревожить наших и без того занятых офицеров. Нет, вы, конечно, можете это сделать, но у меня есть вариант получше… Может, это вас успокоит?