После долгого монолога она призадумалась, беспорядочно двигая глазами, точно расставляла услышанное в воображении. Наконец взгляд обратился на меня: она сделала некий вывод.
— Ты любишь ее?
— Я… не знаю…
— Не хочу показаться грубой, но здесь возможны только два ответа: да или нет.
— Фелиция — прекрасная женщина, заботливая, покладистая, не обделенная и красотой… Я благодарен ей за все труды и пытаюсь отвечать на них материально, но… видимо, нет. Когда мы только познакомились, нас охватили чувства, а позже пелена сошла и обнаружилась жестокая правда: ей хотелось мужа в весьма поздние для женского брака годы, а мне, одинокому и никчемному, бизнес и средства ее отца… В высшей степени бесчестно, я знаю! Наверное, поэтому я неохотно желал… заводить ребенка.
— Но почему вы продолжаете так жить? Это же пытка для обоих!
— Если ты имеешь в виду развод, то от этого всем будет только хуже: и мне, и ей, и Виктиму… К тому же… я люблю Виктима. И он, и Фелиция уверены в обратном, но я просто… я не могу. Кто по собственной воле будет вести себя отрешенно с собственным сыном? Более всего хотел бы я быть одним из таких мерзавцев, которые даже не задумываются об этом. Одна мысль об отце… что все так же разрушится… все повторится… О лучше я буду холоден к нему, чем когда-нибудь уйду из семьи и он возненавидит меня еще сильнее!
— А кто-то говорил не винить детей…
— Что?.. За что мне винить Виктима? Он, в целом, непло…
— Себя.
Охваченный удивлением, я даже не услышал звук мотора, который заревел позади. Я понял это лишь по тому, что она побежала на носках к такси. И когда я шел к ней, когда платил водителю, проклиная за опоздание на восемь минут, а не на пятнадцать, — в голове полыхало одно это слово, затмевая все вокруг.
На заднем сидении опустилось окно, и женщина сказала:
— Ты не твой отец, и в твоих силах построить крепкую семью. С Фелицией или кем-то еще. Ой, это прозвучало нехорошо… Не важно! Не перекладывай на себя поступок отца, а лучше попробуй сблизиться с семьей. Удачи тебе! — И назвала адрес, который память запечатлела так жадно, что я не вижу надобности его записывать.
Ее заражающая надеждой улыбка — последнее, что я видел, перед тем как машина завернула на перекрестке и полностью скрылась из виду. Мне вновь стало тоскливо в своем одиночестве, и я закрыл глаза в тишине, вспоминая наш разговор — не вполне ясно, ради проведенных минут с этой прекрасной женщиной или же ради его смысла. Несмотря на тягостное окончание встречи, от нее осталось чудесное послевкусие. Мне нравилось дышать, нравилось видеть аллею в парке, звезды, луну, фонарь… О как давно я не чувствовал себя настолько прекрасно! Сколь же мало нужно для счастья: человек, который нас понимает. И эта незнакомка, чьего имени я так и не узнал, понимала меня более всех остальных.
Я направился по залитым фонарями улицам, воодушевленный на нечто, что сам еще не вполне осознавал. Ясно было одно: нам стоит все обсудить. Вопрос был в том, что я хочу донести и как это сделать понятнее. И по дороге домой, и следующие часы в ожидании Фелиции с Виктимом, я бесконечно размышлял и репетировал речь, словно готовясь к выступлению на сцене. Все труды оказались напрасны, едва снаружи зашипели шины автомобиля: мое сердце затрепетало в страхе, унося с каждым ударом заученные слова и точность мыслей. К тому времени камин в гостиной прогрел первый этаж, а сделанный чай на кухне давно остыл — они задержались на добрый, по моим представлениям, час. И вместе с тем привнесли внутрь что-то, что было редкостью в этом доме, а в таком количестве, может, и небывалостью: смех. Виктим говорил оживленно, едва успевая извергать поток радостных звуков, а Фелиция смеялась с его возбужденного высокого голоска. Я задержался в гостиной, поражаясь невидимой сцене, и, подхваченный всеобщим весельем, приготовился забыть все произошедшее и пригласить их на чай.
Каково же было мое удивление, когда от моего появления радость вмиг покинула лица моей семьи… Виктим вдруг сделался обыденно молчаливым, даже несколько напуганным и, опустив глаза, просеменил мимо меня на второй этаж. Я взглянул на Фелицию, но та не ответила мне взаимностью.
— И как это понимать?
— А что ты ждешь от него, когда прямо перед ним набросился с кулаками на человека?
— И в отместку ты настроила его против меня?
— Конечно, Питер, наш сын же робот — я просто нажала кнопку «боюсь своего отца». Именно так.
С первых слов мне показалось, что в ее интонации и движениях есть некая странность, которую я вначале принял за вечернюю усталость. Фелиция никогда не обладала завидной долей грации и изящества, но тогда и вовсе уперлась ладонью в шкаф и положила ступню на колено, пытаясь справиться с туфельной застежкой на лодыжке. Более минуты она потратила на это бесплодное занятие, после чего грубо сняла туфлю, едва не порвав тонкую полоску ткани.
— Ты пьяна… Повела нашего сына в кабак, а потом еще и напилась! Какой пример ты ему подаешь?
— Какая я ужасная мать… Прости меня, о эталон прекраснейшего отца! — Она молитвенно сложила ладони и манерно потрясла ими, сопровождая жест наигранной гримасой жалости. — Если ко мне больше нет претензий, я отча-аливаю в душ.
Ее походка была довольно устойчивой, но запах алкоголя ощущался на расстоянии, когда она прошла в нескольких шагах от меня. Я с раздражением наблюдал ее спокойный, отрешенный вид, и рассеянный взгляд, словно она вмиг позабыла о моем присутствии. Мне даже подумалось не тратить время на разговоры в таком ее состоянии, но усилием воли я погнал эту мысль прочь и твердо решил: не случится лучшей минуты, чем эта.
— Нам нужно поговорить.
Фелиция замерла на половине шага, так и не ступив на лестницу, после чего медленно обернулась.
— Ух ты, на моей памяти, ты никогда не предлагал этого. Удивил так удивил, я даже повременю с душем — умеешь заинтриговать, когда хочешь!
Отчего-то мы невольно выбрали гостиную, а не кухню. Я разместился на диване, задумчиво глядя на полыхающие поленья, а Фелиция — в правом от камина кресле, подобно моему отцу сутками ранее. Она поставила руку на подлокотник и опустила голову на ладонь, наблюдая за мной с некоторым недоверием. Это было невыносимо: кажется, что труднее всего признаться в любви, но подчас — в обратном. Поразительно, сколько всего мне хотелось выразить, но прозвучала лишь одна фраза, ужасающая в своей сухой сути:
— Я тебя не люблю…
— О, так вот, что ты решил мне подарить: искренность! Пожалуй, это и правда лучшая вещь. После самой любви, конечно… Что ты так смотришь на меня? — Она ничуть не изменилась в лице, словно я сказал нечто совершенно обыденное. — Или думаешь, это такая уж неожиданность — поверь, я-то прекрасно это чувствую, Питер. Все пятнадцать лет чувствовала.
Несмотря на насмешливый безразличный тон, она напряглась: тело выпрямилось и задрожало, как от легкого холода. Опущенный взгляд наполнился раздражением и тоской, а верхняя губа дернулась трижды в малозаметной судороге — подобные слова ранят всякую женщину.
— И где продолжение, раз уж ты сам заговорил об этом? Мне любопытно узнать почему. Я что, непривлекательна для тебя? У меня маленькая грудь или грубые черты лица? Может, я была с тобой недостаточно мила и заботлива? Или плохо готовлю, или…
— Не в этом дело, Фелиция…
— А в чем тогда? В чем, Питер? Может, тебе нравятся мужчины?
— Что ты такое говоришь!
— Зато это многое бы объяснило. По крайней мере, я бы поняла и не винила себя, что я какая-то не такая.
— Мне не нравишься ты! — прокричал я, чувствуя, что все глубже вонзаю нож в ее нежное сердце, и в такой же степени она, румяная от алкоголя, словно от кровопотери, бледнела.
Нужно было мгновение, чтобы объясниться, но разве легко сознаться в столь постыдном поступке? И Фелиция не стала ждать, перейдя в наступление:
— Уж не знаю, чем я тебе так не угодила… Мне кажется, я была примерной женой, насколько бы тяжело это ни было — я всегда и во всем поддерживала тебя, я отдала тебе свою жизнь и всю себя. Я делала все, что было в моих силах. Но знаешь… — она приостановилась, вытирая ростки слез, — это взаимно: я тоже тебя не люблю. Уже… Когда-то любила и была искренна в свадебной клятве. Но даже самая чистая любовь меркнет и, в конце концов, угасает, когда ты чувствуешь к себе равнодушие, холод, а порой и грубость. Изо дня в день на протяжении пятнадцати сраных лет!
