— В таком случае я не представляю, почему вы поравнялись со мной на этом месте?
— Один вечер все изменил. Я возвращалась домой с работы. Поздно. Одна… Я… Да, знаю, нужно было сразу бежать, услышав сзади шаги. Но… я подумала: мало ли кто бродит по улицам, и бояться каждых встречных мужчин, как минимум, глупо. Нет, не глупо… Это я и правда глупая, тупая идиотка! Они все приближались, а я думала, что, если побегу, все равно рано или поздно споткнусь на чертовых каблуках. Знаете, высокие каблуки придумали мужчины, чтобы женщина не могла от них убежать. Я, конечно, пыталась… но меня… В общем, их было трое… Трое голодных отвратительных животных.
— Я понимаю, можете не продолжать.
— О нет, я продолжу! Потому что мужчины не представляют. Каково это, когда тебе свистят, преследуют тебя, загоняя в переулок, а вокруг ни души. Каково, когда набрасывают мешок на голову и валят, а ты лежишь на грязном асфальте и чувствуешь, как стягивают юбку, потом рвут трусы.
— Не нужно…
— Когда ты, — продолжала она в минуты истерики, — изо всех сил сводишь ноги в попытке отсрочить неизбежное. Секунда — и становится не только противно, но и больно… Знаешь, но в какой-то момент отключаешься и просто думаешь, а что будет после: оставят валяться на асфальте или просто убьют — и молишься о втором… молишься, чтоб придушили с самого начала, но это тянется толчок за толчком, пока не кончит первый, потом второй, третий…
— Умоляю, Господи, хватит!
— Как хорошо, что ты упомянул Его! Я выросла в верующей семье и хранила себя до брака — на самом деле, нет, просто так сошлось… Я решилась рассказать своему парню, не могла обманывать его и делать вид, что все хорошо… И знаешь что? Он бросил меня. Может, посчитал, что я изменила и солгала. Не знаю. Он просто ушел, и больше я его не видела… Я так нуждалась в поддержке, что рассказала маме — отношения у нас с ней не очень, но это единственный близкий мне человек. Конечно, она расстроилась и пожалела меня, но следом сказала, что, будь у меня муж, такого бы не случилось и… и что не нужно было мне так открыто одеваться, поздно возвращаться… То есть она пыталась оправдать их… одеждой, работой и отсутствием мужика! Боже… как я тогда нагрубила ей и выбежала в слезах. У меня не осталось никого, понимаешь? Даже Бога. Грязная, порочная, я омерзительна и Ему… Скажи теперь, это похоже на глупую женскую слабость к драматизму, а?!
Пусть вопрос и перешел в разряд риторического, я хотел поддержать ее словесно, но утратил всякую способность говорить. Вместо этого меня одолела печальная мысль: по какому извращенному закону жизни негодяи живут и здравствуют, в то время как благостные люди страдают, болеют и умирают — к тому же ведь, иногда из-за тех же уродливых людей? Почему сложилось так, что преступники не понесли наказания, получив желаемое и испортив жизнь этой прекрасной женщине? Почему мерзавец-отец живет немалое количество лет, а мать, прекрасной души человек, вынесла столько испытаний, зачахла и покинула меня в ужасно раннем для нас обоих возрасте.
— Прости, что вывалила это на тебя. Я уже со многим смирилась, но иногда рана поднывает.
— Вы удивительная женщина, — сказал я, но не смог продолжить.
— Потому, что меня изнасиловали?
— Нет же!.. Вы находили силы жить все это время. Значит, вы сильная.
— Может быть. Но сейчас я устала…
Меня овеяло страхом, когда она опустила подбородок, глядя в толщу воды, и темные пряди прикрыли лицо. В тягостном молчании любой миг мог стать последним. Я вздрогнул при малейшем ее движении, готовый броситься к ней — или даже за ней, пусть и плавал я скверно, — но она лишь разместилась на узком крае и свесила ноги, по-детски покачивая ими на весу. С виду казалось, что ничего не происходит, а мы забрались сюда ради красивого пейзажа и ярких ощущений.
— Мне было трудно выходить на улицу, трудно находиться рядом с мужчинами, даже чувствовать касания своего возлюбленного. Заговорить с тобой — тоже. Но я решила, что ты не можешь быть подонком: их не мучает совесть, и они не топятся. И наверное, я бы справилась с этим, как и сотни бедняжек, с которыми случилось то же самое. Если бы не еще кое-что…
Она положила руку на стройный живот — казалось бы, совершенно неосознанное действие, но оно отчего-то привлекло мое внимание. Удивительно, как порой мимолетный жест говорит больше, чем слова: зачерпывающее движение, как бы захват кожи в складку. В нем чувствовалась и сила, и ненависть, и отчаяние. После рассказанного это могло навести лишь на одну мысль, которую она, опередив меня на доли мгновения, озвучила:
— Ребенок. От насильника. — (Я горестно вскрикнул, осознав всю плачевность ее положения). — Чем я только думала! Нужно было сразу бежать в больницу. Чтобы мне там все выскоблили… и лучше бы вырезали матку целиком… А теперь вот прошел месяц.
— Я, разумеется, против подобного, но ведь можно…
— Можно, — поспешно ответила она. — Я это и делаю сейчас для нас обоих. Это вполне честно. А еще бесплатно и без совестных сожалений в будущем…
По собственной воле или по случайности ступня, облаченная в колготы, точнее пяточная ее часть, высвободилась из туфли, и та зависла на кончиках пальцев. И через мгновение устремилась вниз, словно ненужная более вещь.
— Как забавно… Я рассказала это не любимому, не маме (после ее-то слов), а незнакомцу на мосту. Но мне не стыдно — через пару минут либо эта тайна умрет вместе с нами, либо умру я, и мне будет уже все равно. Спасибо, что выслушал: стало и правда легче. Точно! Тебе тоже нужно выговориться. Это как очищение перед смертью.
Все мои трудности меркли в сравнении с мучениями этой женщины. Наше главное отличие в том, что гипотетически я мог наладить отношения с Фелицией, Виктимом и друзьями, мог сменить работу, а ее беды были необратимы. О как я проклинал себя за поспешные суждения! И отчего это я возомнил, будто мое положение ужаснее, чем у кого-либо? Жизнь устроена так, что всегда найдется тот, кому в сотни и тысячи раз хуже. В ту минуту меня мало заботили собственные несчастья — я, не видевший смысла в своем существовании, задался одной лишь целью: не позволить этой женщине покончить с собой.
— Вы должна жить!
— Ничего я и никому не должна.
— Вы сказали, что у вас никого нет, но ведь это неправда: теперь он есть у вас, а вернее вы есть у него.
— Я ненавижу его! — крикнула она так яростно, отчетливо, но уже в этой, казалось бы, чрезвычайно искренней фразе чувствовалась фальшь. — Я ненавижу эту тварь, что растет во мне. Как мне жить, зная, кто его отец, как мне растить его, зная, какие у него гены? Гены — это неисправимая вещь, мистер! Принести в мир еще одного такого же насильника? — Она погрузилась в болезненные воспоминания. — Знаете, что сказал его отец? А может, и не его — тот, который держал мешок. Он шептал мне на ухо, чтобы я покончила с собой, что так всем будет лучше. И мне жаль это признавать, но я согласна с ним.
— Неужели вы хотите, чтобы они победили?
— Они уже победили! Каждый из них по одному разу.
— О нет, сейчас они как никогда взволновано и трусливо ждут, ведь вы еще можете помешать им.
— Не смешите. Кто будет это расследовать… Тем более сейчас.
— Если вы прыгните, мир поредеет на одного хорошего человека, каких в наше время и без того мало, а те ублюдки ухмыльнутся и продолжат свое мерзкое дело. Я знаю, что вы бы не хотели той же участи для других женщин и девушек…
— Вы не знаете, какой я человек.
— Здесь нечего стыдиться, — продолжал я настойчиво. — Это ужасно, печально, но ни в коем случае не стыдно! Напротив, об этом нужно кричать: как прогнил мир, если подобное случается и остается безнаказанным… И рассказывая это, прошу вас, гордитесь — нет, вы не ослышались, гордитесь тем, что вы не поддались им, выстояли и оказались сильнее. В будущем же, когда вы увидите, как этот славный ребенок наполняет мир добром, гордитесь даже больше, чем если бы у него были самые благостные гены. Он будет ваш, только ваш и ничей другой! Потому что я уверен: если вы воспитаете его, даже сами мысли о насилии, грабеже, убийстве и подобном будут вызывать у него гнев и отвращение. Поэтому прошу вас не только не смещать чашу весов своей смертью, но и вырастить из него достойного человека. Прошу… не вините ребенка… в грехах… его отца!
