— Ладно, в этом есть смысл. Диктуй адрес.

Не знаю, что он там себе надумал, я такой чуши наплел ему, сам не понял что, лишь бы согласился, и вот Важная Шишка все дальше, и всем спокойнее — хотя нет, мне антиспокойно, я уже хотел вернуться в гонки!

Мы плелись гораздо быстрее моих дохлых мыслей, там полная каша, я буквально разучился думать, а через пару минут уже будет наш квартал, дом, подъезд, дверь и, самое страшное, сама Оля в проеме. Может, всю правду вывалить, мол, я тут с другом детства одного психа ловил (не бойся, страшилу в портал засосало), а потом побежал к мальчишке с медведем, чтобы его ночью монстры не сожрали, и там меня задержал тупоголовый дуб из полиции — прости, замотался, сама понимаешь! Черт, шутки шутками, а Орлиный Нос уже заезжал в знакомый внутренний дворик, куда возвращаться было, мягко говоря, пока еще неуютно, сердце бешено колотилось, и ноги отнимались от страха.

Когда машина заглохла прямо перед подъездом, детектив дал мне на все про все двадцать минут, а тут хватит и двух, по-моему, я даже разыграл в голове сценку, как он приводит меня и говорит, что мне светит пожизненное — миритесь и целуйтесь, пока есть шанс. Самому стыдно от таких мыслей, зато я даже воодушевился, мол, хватит трястись поджилками (я мужчина или кто!), точно, надо взять волю в кулак и гордо получить заслуженную горстку пощечин.

Я вылез из машины, глянул наверх, и все крошки уверенности как ветром сдуло — свет в окне кухни горел, а значит, Оля дома и уже не отвертишься. Это как перед виселицей, с одним только отличием, там палач ведет тебя в кандалах, а у меня все-таки был выбор повернуть назад, и временами он назойливо жужжал в мыслях, будто лампочка под напряжением, все портил. Еще и фонарь перегорел именно возле нашего подъезда, оставьте такой символизм поэтам.

Внутри холодина, как в склепе, аж продрог весь, и ноги еле двигались, скрипели, как у ржавой механической куклы. Раз ступенька, два, фух, надо бы передохнуть… В общем, половину этажей я бы не выдержал и поднялся на лифте, по всем законам физики и логики вверх, а ощущение, как если бы падал на девятый круг ада, прямо к обманувшим доверчивых. И вот стою перед дверью, все тяну палец к звонку, а между нами постоянно остается нанометр расстояния, как в том парадоксе про черепаху.

Дин-дон — звук серьезный, строгий, как у колокола, все бы ничего, но он звонил сейчас по мне, по ушам так точно!

Я прождал чуть ли не сотню лет, за окном уже все должны были переселиться на Марс, и каждую секунду меня бросало то в жар, то в холод, отличная перспектива стать песком. Замок вдруг залаял бешеным лязгом, а вот дверь открывалась убийственно медленно, Оля появилась слева-направо, и почему-то я сразу выхватил глаза — нет бы смотреть на милые домашние шорты, полотенечный кокон на волосах, видимо, только после душа, на нее такую… личную, только мою… Но все это знакомо, как дважды два, а вот глаза — чужие, я в упор их не узнавал, даже подумал, а не ошибся ли дверью. Ни одна мышца на розовом лице не проклюнулась, она опиралась плечом о стену и молча смотрела на меня, а взгляд даже не злой — просто никакой, пустой, как на незнакомца, и от этого стало так гадко, что чуть слезу не пустил. Я не выдержал этой пытки, сразу уставился в пол, как если бы к подбородку привязали гирю размером с дом.

— П-привет, — выдавил я из себя, чтоб хоть как-то разорвать этот вакуум между нами.

Разорвал — и что дальше? От нее ничего, от меня тоже… Каким же придурком я себя чувствовал, хотелось провалиться сквозь бетон и землю, к самому ядру планеты, сгореть там спичкой, и дело с концом!

— Я, я… хотел извиниться…

— За что? — сказала она. Вроде уже прогресс, но в голосе все льды Антарктиды, у меня сразу же обморожение третьей степени, даже шестой, я бы сказал. — За то, что я, как дура, прождала тебя час в кафе? Или за то, что я, как дура, поверила, что ты достаточно взрослый человек, чтобы прийти и поговорить? Как видишь, дура тут я, и в чем, в чем, а в этом твоей вины нет.

Я чувствовал, что привязан к доске, та крутится по кругу, а в меня метают ножи, вот только каждый попадал, причем в самое сердце, аж закололо от тоски и злости на себя. И это цветочки, потому как она накалялась, краснела, щеки уже винные и быстро бегут по тонам вверх, теплее и теплее, к цвету лавы.

— Знаешь, Армани, я так устала от твоего ребячества. Нет, пожалуй, ребячество — это черта характера, и она мне нравится в тебе, а незрелость — это состояние. Стоило мне всего лишь заикнуться о том, как ты смотришь на то, чтобы у нас был ребенок, чтобы стать семьей, и это мгновенно все прояснило. Что ты сделал? Сбежал от меня! В самом прямом смысле слова.

— Просто пойми… это было так резко… Я испугался, не отрицаю — все-таки не каждый день слышишь такие вопросы в лоб.

— Ничего сложного: сесть, заварить чашку долбаного чая и поговорить!

— Дети — это серьезный шаг… Мы сами еле выживаем, я зарабатываю копейки, у нас одна комната…

— Армани Коллин! Даже сейчас ты меня не слышишь. Проблема не в том, смогли бы мы жить как семья и обеспечивать ребенка или нет, а в том, что ты настолько незрел, несерьезен, что не смог даже просто поговорить об этом. Объяснить мне все это сразу — не сейчас, а тем же вечером. И то, что ты сбежал под утро, ничего не сказав, прятался на фабрике, за три дня ни разу не позвонив, — самый глупый, детский и обидный поступок из всех, что ты когда-либо делал. В конце концов, мы договорились встретиться, но что в итоге? Ничего. И не смей придумывать отговорки, что ты забыл, проспал, работал, да хоть спасал мир от пришельцев — у тебя есть телефон и язык! Ты мог хотя бы позвонить мне и предупредить, чтобы я не краснела перед официантами. А в идеале — сдержать чертово слово! Так не поступают взрослые, двадцатичетырехлетние люди!

Оля ни капли не сдерживалась, кричала на весь этот дом с картонными стенами и пыхтела так, что мне трепало волосы через порог, дышала часто, громко и почти что плакала от злости. Никогда я не видел ее такой — это либо новая степень близости, либо конец всему.

— Так что дети тут вовсе не причем, — продолжила она тише на пару децибелов. — Или ты думал, что я бы вернулась на следующий день с ребенком на руках? Кстати, давай я скажу тебе, почему ты не любишь, не хочешь — а на самом деле боишься — детей. Потому что ты боишься брать ответственность. Дети — это ответственность. Разговор на серьезную тему — это ответственность. Твоя девушка, которая все слезы выплакала из-за тебя — это тоже, представь себе, ответственность! Да ты сам еще ребенок! Я считала, что у нас серьезные отношения, и я хочу в них взрослого, ответственного человека, который будет работать над ними вместе со мной и не бросит меня при первой же проблеме. Проблеме… Смешно! Разве это проблема? Если бы я серьезно заболела, ты бы тоже просто взял и ушел?

— Не сравнивай!

— Почему? Болезнь — это тоже ответственность, и намного сложнее, чем ребенок и тем более, чем поговорить. А если бы я сказала тогда, что беременна, ты бы уехал в свою Италию, сбежал бы так же, как и мой отец?

— Оля!

— Тогда знай это: я беременна!

Вода хлынула из невидимых щелей, и всю лестничную клетку затопило… Плотный вязкий студень — очень тяжело двинуться, а я не мог даже вдохнуть. Оля сразу помутнела, как если бы ее накрыли грязным стеклом, голос доносился издалека, а его еще перебивало жужжание мыслей. Над ухом шумит, гремит, хотя течения нет, просто стоячая вода, я аж расслабился, почти не держался на ногах, но и не падал.

— Не знаю, что тебе даст эта информация, но как отец ты должен знать. А теперь иди, куда хочешь, и делай, что хочешь. Можешь хоть до конца жизни прятаться на своей фабрике или и правда уехать на родину. Отлично звучит, ведь зачем тебе я и твой ребенок! — Она плакала уже навзрыд, а слезы катились по щекам булыжниками, но не падали, просто смешивались с водой вокруг. — Давай, уезжай — катись отсюда ко всем чертям! А мы с малышом и сами справимся…