В какой-то миг один из них оступился и пропустил колющий удар прямо в грудь. Тускло блеснула в лунном свете окровавленная сталь, и несчастный пьянчуга осел на землю, хрипя и булькая горлом. Его противник, шатаясь, побрел прочь, даже не думая помочь товарищу по попойке.

Умирающий корчился на грязных камнях, и я буквально всей кожей ощущал, как жизнь медленно покидает его тело. В груди медленно загорелся уже знакомый голод — жажда чужой боли и страданий. Демоническое наследие, будь оно неладно.

Почти не раздумывая, я простер руку вниз и прошептал заклинание на древнем наречии, которого сам толком не понимал. И почему у остальных магия просто есть, а мне нужно еще нести всякую тарабарщину? Хорошо, что слова сами срывались с губ, повинуясь зову инстинктов. Страшные, полные первобытной мощи формулы, призывающие силы.

И некротическая материя услышала своего повелителя! Почерневшие вены гвардейца вдруг вспыхнули призрачными фиолетовыми всполохами, а из развороченной груди вырвалось облачко серного дыма. Ребра с омерзительным хрустом срослись, вдавленные внутренности вернулись на место. Спустя пару мгновений пьянчуга, кряхтя, поднялся на ноги, живой и невредимый. Разве что бледный, как сама смерть.

Он медленно поднял голову и уставился прямо на меня. В тусклом свете луны его глаза отливали трупной зеленью, а лицо исказила жуткая гримаса. Он смотрел на своего невольного спасителя с немым обожанием, граничащим с религиозным экстазом. Меня передернуло.

— Ты… Ты вернул меня с того света, — просипел гвардеец не своим голосом. — Я в неоплатном долгу перед тобой, господин. Приказывай!

От его слов за версту разило потусторонним холодом. Я невольно попятился, борясь с желанием сигануть прочь с балкона. Только восставшего раба не хватало для полного счастья.

— Ты… Ты свободен, — выдавил я, лихорадочно соображая, как бы поделикатнее отделаться от нежданного почитателя. — Живи себе дальше, вот и все мое желание. Иди с миром.

Гвардеец нерешительно кивнул, явно борясь с собой. Затем вдруг рухнул на одно колено и склонил голову, сложив руки у груди в странном жесте:

— Да будет воля твоя, повелитель. Но знай — отныне моя жизнь принадлежит тебе.

С этими словами он поднялся, еще раз поклонился и, пошатываясь, скрылся за поворотом. Я перевел дыхание, чувствуя, как меня колотит нервная дрожь. Вот же угораздило! И ведь главное — сам дурак, руки распускаю, не думая. Надеюсь, у несчастного не будет проблем с его новым амплуа!

Обессиленно прислонившись к шаткой балконной ограде, я сполз по ней на пол и обхватил руками голову. Да уж, Велиал, второй раз ты на те же грабли наступил. Вечно тебя на подвиги тянет не ко времени. Выпендриться захотелось, мускулы некротические размять?

Кряхтя, я поднялся и побрел в душную комнатушку, на ходу стягивая сапоги. Гром дрых без задних ног, разметавшись поперек кровати. Я со вздохом примостился с краешку, кутаясь в одеяло.

Я закрыл глаза, проваливаясь в тревожный сон. Что принесет грядущий день — одному дьяволу ведомо. Но я готов встретить его лицом к лицу.

Я с трудом разлепил тяжелые веки, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд на потолке. В голове словно целый оркестр грохотал, виски нещадно ломило, а во рту будто кошки нагадили. Вот тебе и последствия ночных возлияний, чтоб им пусто было!

Кое-как приподнявшись на локтях, я обвел мутным взором комнату. Гром дрых, свесив руку и похрапывая. Судя по его помятой физиономии, приятеля мучил не менее сильный абстинентный синдром. Ну еще бы, столько портвейна хлестать — это ж уму непостижимо!

— Эй, подъем, — просипел я, с трудом ворочая языком. — Поспать успеешь, когда сдохнешь. А нам, между прочим, на практику скоро.

Гром лишь страдальчески застонал, накрывая голову подушкой. Ясен пень, ему сейчас меньше всего хотелось тащиться незнамо куда. Но делать нечего — служба зовет. Сами ж напросились, теперь не отвертеться.

Я с кряхтением поднялся и побрел умываться. По пути подобрал валяющиеся вещи, брезгливо принюхиваясь — мда, после вчерашних кабаков одежда насквозь пропахла кислятиной и прогорклым дымом. Придется терпеть, не до стирки сейчас.

Плеснув в лицо ледяной водой из кувшина, я почувствовал себя немного лучше. Мозги прояснились, а желудок перестал настойчиво проситься наружу. Эх, знал ведь, что от людского пойла один вред — так нет, поддался! Больше ни-ни, и на километр к этой отраве не подойду.

Вот ведь поразительно, насколько человечество любит себя травить всякой дрянью. Что портвейн этот проклятущий, что вонючий табак, что дурман-зелья всякие — все лишь бы мозги отключить да потешить низменные страстишки. И ведь главное — искренне верят, будто без одурманивающих веществ и жизнь не мила!

Мы, демоны, конечно, тоже не ангелы. Но по крайней мере, своей гордостью не разбрасываемся почем зря. Не опускаемся до скотского состояния по доброй воле. Вот как по мне — так всю эту алкогольно-наркотическую муть вообще под корень извести надо. Чтоб неповадно было.

Ладно, что-то я не в ту степь понесся. Пора Грома на ноги поднимать. Я решительно сдернул с друга одеяло и рявкнул так, что у самого в ушах зазвенело:

— А ну, подъем, сачок! Живо оделся и привел себя в божеский вид! У нас десять минут на сборы, потом ноги в руки — и вперед.

Гром заворочался, испуганно моргая покрасневшими глазами. Кажется, до него начал доходить масштаб грядущей задницы. Он подскочил как ошпаренный и принялся судорожно натягивать портки, то и дело спотыкаясь и чертыхаясь. Я лишь ухмылялся, глядя на его потуги. Ничего, авось, хоть похмелье вытрясет по дороге.

Наконец, мы более-менее пришли в себя и выползли из комнатушки. На лестнице уже толпился народ, с зеленоватыми рожами и мутными взглядами. Я узнал нескольких из вчерашнего вертепа — вон тот хлыщ яростно проигрывал в карты, а та размалеванная девка увлеченно обжималась по углам. Но сейчас все они выглядели сущими аристократами — холеные, надменные, разодетые. Поди догадайся, что на деле та еще гнильца, алчная и искушённая зеленый змием.

Пробравшись сквозь толпу постояльцев, мы вывалились на крыльцо. У коновязи уже дожидался отцовский экипаж, поблескивая золоченой резьбой. Грому вздохнул и обреченно поплелся к карете, кутаясь в кафтан от утренней мерзлоты. Я последовал за ним, мысленно готовясь к долгой тряске по ухабам.

Забравшись в душное нутро и рухнув на сиденья, мы принялись ждать Вукола. Гром нервно ерзал, то и дело высовываясь в окно и вглядываясь вдаль. Его явно терзало нехорошее предчувствие.

— Странно это, — пробормотал он, кусая губы. — Батя же обычно пунктуальный, как часы. А тут на тебе — самое важное дело, и такая задержка! Не к добру это, ох, не к добру. Наверняка опять загулял, старый хрыч.

Я мрачно хмыкнул, откидываясь на подушки. Меня и самого одолевали сомнения — слишком уж подозрительно вел себя почтенный купец Ерофеев. Возможно ли, что его визит как-то связан с моей персоной и вчерашним конфузом? Слишком много совпадений для одного дня, если вдуматься.

Но додумать я не успел. Дверца кареты распахнулась, и в салон ввалился взмыленный Вукол. От него за версту разило перегаром и потом, а взгляд мутных глазок бегал из стороны в сторону. Гром при виде отца скривился и попытался отодвинуться подальше, явно ожидая очередной порции нотаций и упреков. Однако, к нашему удивлению, Вукол повел себя на редкость добродушно и приветливо. Казалось, ему и вовсе не доложили о вчерашних происшествиях — уж больно беззаботным выглядел почтенный купец.

— Ох, и загулял я вчера, ребятки! — жизнерадостно гаркнул он, плюхаясь на сиденье. — Еле ноги дотащил с утра пораньше. Вы уж простите старика, что заставил ждать. Годы, знаете ли, не те уже. Ну да ладно, в путь-дорогу пора!

Мы с Громом переглянулись и дружно пожали плечами. Видимо, Вуколу и впрямь не донесли о моих ночных «подвигах». Что ж, тем лучше — меньше расспросов, больше шансов выйти сухим из воды.