Я сделала шаг вперед, намереваясь схватить с ближайшего стола графин и опрокинуть воду из него на плафон. Вероятно, это был глупый поступок — кто знает, не замкнуло бы плафон еще сильнее, — но все равно ничего у меня не получилось.

Меня настигла волна сильнейшей дурноты, голова закружилась и в глазах на секунду померкло.

Это была не просто дурнота, это была ужасно знакомая дурнота, что сжимает сердце когтистой лапой…

— Анна, что с вами?

Только услышав голос Орехова и почувствовав его ладонь на своем плече, я осознала, что упала на колени. Надо же!

— Н-не знаю, — пробормотала я, рефлекторно стискивая брошь с голубым топазом, скалывавшую воротник.

Но я знала. Кто-то подавал сигнал контрольной булавке. Очень сильный сигнал, ненаправленный, и без всякой конкретики, без чего-то похожего на внятный приказ. Иначе моя доморощенная защита в виде броши, которая позволяла мне самой контролировать собственное тело, не сработала бы.

— Вам дурно? Идти можете?

Не знаю, что я ответила на этот вопрос. Вероятно, ничего хорошего, потому что пол вдруг ушел из-под моих коленей и ладоней. Слегка закружилась голова, и я поняла, что меня несут.

— Что с ней? — спросил взволнованный голос шефа.

— Похоже на удар током, — ответил Орехов. — На вопросы только мычит. Может быть, язык отнялся. Расступитесь! Человеку плохо!

«Нет, — подумала я, — в том-то и дело, что не совсем человеку».

Кто-то нашел способ прицельно воздействовать на генмодов. Нет, поняла я меньше чем через секунду, на генмодов с геном подчинения! Иначе шеф бы почувствовал тоже.

Я еще не знала, при чем тут дирижабль и Соляченкова, но была железно уверена, что она здесь замешана.

Как мы покинули «Прогресс», я не помню.

На следующее утро к нам явился Орехов.

Его визита мы не ждали: встав позже обычного после треволнений вчерашнего вечера, мы с шефом только заканчивали утренний чай. Мы не торопились, потому что к шефу, как правило, так рано клиенты не приходят.

Оба мы пребывали в задумчивости: я пыталась уговорить себя, что мои подозрения об участии Златовского не оправданы. Ну в самом деле, он все-таки биолог, а не инженер! Кто бы не собрал эту излучающую арку, был инженером.

Шеф, очевидно, напряженно обдумывал примерно то же самое.

Со стороны мы, должно быть, представляли собой весьма идиллическую картину. Васька, уже допускаемый к завтраку, не интересовался ни чаем, которым я пила, ни газетой, которая лежала на столе перед его отцом, а мирно посапывал у меня на коленях, свернувшись в ярко-рыжий клубок. В недавно вымытое приходящей горничной под чутким руководством Антонины окно особенно весело и празднично, по-весеннему, лился яркий солнечный свет. Казалось бы, в такой обстановке только радоваться жизни!

Но на душе ни у меня, ни у шефа не было легко.

Вчера, когда мы вернулись с дирижабля и я немного пришла в себя, мы обсуждали проблему арки и странного плана Соляченковой допоздна; шеф отправил записки Пастухову и еще кое-каким своим знакомым. Пастухов явился лично, они о чем-то довольно долго говорили в кабинете. Мне было страшно любопытно, но на меня навалилась ужасная усталость — то ли после обилия впечатлений, то ли после воздействия арки, — и я заснула прямо в кресле в гостиной. Пришлось Прохору осторожно будить меня и в полусонном состоянии провожать наверх.

За завтраком шефу удалось в общих чертах ввести меня в курс дела: особа, которая баллотировалась в мэры и которая частично проплатила прием на дирижабле, действительно один из прикормышей Соляченковой; но что именно затевала депутатша, кто смонтировал эту арку на дирижабле и что она делает, оставалось загадкой.

Пастухов, пообщавшись с Мурчаловым, тут же на ночь глядя получил разрешение на обыск и вместе с напарницей, инспектором Салтымбаевой, явился на «Прогресс». Однако это ни к чему не привело: арка уже была разобрана в целях противопожарной безопасности. По словам капитана дирижабля (которого, кстати, я так и не увидела), она представляла собой всего лишь декоративную конструкцию, которая должна была в кульминационный момент вечера засветиться разными огнями. Таковой она и проходила по документам.

Пастухов действительно уловил на борту запах эннония, который мог бы ассоциироваться с контрольными булавками, но он был очень слаб, и, в принципе, мог действительно исходить от гондол с двигателями: в них применялись очень небольшие фрагменты этого минерала для увеличения подъемной силы.

В общем, генмодам Необходимска было ясно, что Соляченкова что-то затевает. Однако что именно и каким образом — оставалось под большим вопросом.

У меня же кроме этого остался на душе какой-то осадок, и я никак не могла сообразить, в чем же тут дело…

Об Орехове доложил Прохор: он отправился открывать, как всегда, когда мы с шефом находились за столом. Если бы мы уже поели, делать это было бы моей обязанностью.

Он зашел в гостиную и доложил:

— Никифор Терентьевич Орехов, с возможным заказом. Где изволите принять?

Прохор, разумеется, не спрашивал, будет ли шеф его принимать. Понятное дело, что такому клиенту, как Орехов, не отказывают… особенно учитывая то, что он явно имеет отношение ко вчерашнему случаю!

И тут я поняла, откуда у меня эта тяжесть на сердце. Нет, дело не в том, что я подверглась воздействию управляющей булавки. И даже не в том, что у меня испортилось самочувствие настолько, что кому-то пришлось вытаскивать меня с дирижабля на руках. Просто Орехов, оказывается, подспудно мне нравился! Мне импонировали его манеры, его авантюризм, который явственно проявился во время дела о Таинственном таксисте, его технический энтузиазм.

Вместе с тем, он, оказывается, общался с Соляченковой настолько плотно, что она называла его по имени. Он вел переговоры о покупке дирижабля — то есть, прошу прощения, о том, чтобы вложиться в дело кумпанства, которое этим дирижаблем владело — и тут на этом дирижабле обнаружили загадочный прибор, который не мог не иметь некоего зловещего назначения!

Мне не хотелось думать, что Орехов мог явно или неявно быть одним из тех людей, что давали приют Златовскому и планировали нечто неудобоваримое в отношении генмодов, но многие признаки указывали именно на это. Да, если уж на то пошло, к убийству Стряпухину он тоже ведь имел какое-то отношение!

Однако, когда Орехов вошел в гостиную, я приветливо улыбнулась ему и поздоровалась, постаравшись ничем не выдать своих подозрений.

Орехов вежливо поприветствовал нас и коротко поклонился.

— Прошу вас, садитесь за стол, — пригласил его Мурчалов. — Сейчас Прохор принесет вам чаю.

Почему-то я была уверена, что Орехов откажется, сославшись на свою занятость и на то, что он ненадолго. Но наследник крупнейшей магнатши Необходимска кивнул, как ни в чем ни бывало, и умостился за наш скромный стол. А когда Прохор действительно принес ему еще одну чашку, спокойно выпил ее и похвалил булочки Антонины, стоявшие в корзинке на столе. Впрочем, булочки, на мой взгляд, заслуживали похвалы даже ценителя самой изысканной кухни!

— Спасибо, я передам нашей экономке, — кивнул шеф. — Однако на случай, если вы сомневались: у нас не принято поддерживать за столом светскую беседу, особенно с людьми, которых уже хорошо знают в этом доме. Так что если пренебрежение манерами вас не шокирует, можете излагать свое дело немедленно. Я вижу по глазам, что вы торопитесь.

— В самом деле, — проговорил Орехов. — Дел у меня немало. Однако ни одно дело не стоит возможности провести несколько лишних минут в такой приятной компании, — говоря это, он перевел взгляд с шефа на меня и слегка улыбнулся.

Показалось мне, или я слегка покраснела?

Почему-то некстати вспомнилось, что это Орехов нес меня на руках. Тогда мне было не до того, а сейчас я сообразила: шел он твердо, и руки у него не дрожали. Меня еще никогда на руках не носили, разве что Прохор в детстве. Почему-то это волновало.