Надо ли говорить, что моя ночная рубашка в ту ночь так меня и не дождалась?

У ситуации, когда ты засыпаешь слишком рано, да еще в одежде, есть одно неоспоримое достоинство: ты просыпаешься раньше, чем хотелось бы, и заснуть дальше не можешь. Меня вот разбудил голод.

Выпутавшись из Васьки — просто удивительно, сколько места на кровати может занять один котенок, не стесненный условностями человеческого общежития, — я отправилась умываться, расчесываться, переодеваться и разыскивать завтрак. За окном только начинало светать: пусть весна и вступила в свои права, дни пока еще длились не слишком долго.

Но Антонина была в кухне и уже поставила в духовку выпечку.

— На вас смотреть жалко, — сказала она со своей извечной прямотой. — Вам бы еще выспаться.

— Дня два, — согласилась я, зевнув.

На самом деле мне не хотелось спать два дня. Меня переполняла нервная энергия. Мне хотелось заняться чем-нибудь, прямо срочно. Придумать, как доказать связь Никитина и Соляченковой. Вывести секту на чистую воду. Что угодно!

Прихватив чай и сотворенные Антониной бутерброды, я отправилась в кабинет шефа.

Сам шеф, конечно, еще спал: по большей части он придерживается человеческого режима и старается не вставать ночью лишний раз. Но я и без него отлично ориентировалась в кабинете: ведь именно мне приходилось здесь убираться и вести за шефа его записи.

Вообще-то, шеф умеет писать: генмоды пользуются для этого специальным приспособлением, которое позволяет удерживать в зубах перьевую ручку. Некоторые виртуозы умудряются писать каллиграфическим почерком с такой же скоростью, что и люди. Но шеф к этим мастерам не относится: его почерк вполне разборчив, но это все комплименты, которые я могу ему отвесить.

На сей раз мне требовалась подшивка Шласбургского альманаха «Кто есть кто в Необходимске» (шеф говорит, что у них данные гораздо точнее, чем у наших собственных репортеров), а также список кандидатов в депутаты Городского собрания с последних выборов — там есть краткие биографические справки. А также собранные нами материалы из дела вороны, похитившей брошку, дела инженера Стряпухина и мои собственные выписки по последнему делу…

Но главное — пробковая доска, на которой шеф иногда, если дело было особенно запутанное, закреплял карты и вырезки. Пользовались мы ей редко — удивительно, сколько взаимосвязей Мурчалов способен удержать в голове, — и сейчас она пылилась в углу за шкафом.

Я повесила доску на стену и принялась закреплять на ней газетные вырезки. Потом стала делать выписки из Альманаха и подшивки депутатских биографий: шеф в самом деле мог бы меня оцарапать, если бы увидел, что я искромсала ножницами эти издания! Уж Альманах точно — он на дорогой бумаге, в кожаном переплете, шеф им очень дорожит. Хотя справедливости ради замечу, что эти альманахи выпускают каждые три года, и у шефа их целая коллекция.

За этим занятием меня и застал шеф: я так увлеклась, что не заметила солнечные лучи, пробивающиеся в окно кабинета. Это означало, что время близится к девяти часам, когда должны были подойти Хвостовская и Пожарский.

— Чем это вы занимаетесь? — спросил шеф слегка раздраженно. — Вы должны быть в гостиной, встречать гостей!

Странно, а я думала, Василий Васильевич обрадуется, что я ни свет ни заря работаю… Первым моим порывом было извиниться, но тут же меня осенило. Вместо извинений я улыбнулась.

— Шеф, да никак вы злитесь, что Васька всю ночь проспал у меня?

Шеф встряхнулся.

— Ничего подобного! — воскликнул он. — С чего бы мне злиться? Он вас не видел неделю… соскучился… это нормально! Хотя, признаюсь, — добавил он с неохотой, — что я надеялся отучить его от этой плебейской привычки засыпать в вашей постели. Пока в этом нет ничего особенного, но для взрослого кота поведение совершенно неподобающее!

— Он еще не взрослый кот, — возразила я.

— Он скоро будет взрослым!

— Он скоро перестанет расти, но взрослеть будет еще долго. Сами знаете, генмоды становятся дееспособными только к пятнадцати-шестнадцати годам, как и человеческие дети…

— Знаю-знаю, — раздраженно бросил шеф. — Ну же, спускайтесь вниз… кстати, что-то я не вижу вашей броши, — тут в его голосе зазвучала настоящая тревога. — Вы ее не потеряли?

Речь шла о моей «генмодной» броши, той самой, где булавка была сделана из специального сплава, позволяющего контролировать поведение генмода. Моя брошь была замкнута на меня; я играла роль своего собственного кукловода. Это позволяло мне вести себя как нормальный человек и чувствовать себя в относительной безопасности от перехвата влияния другой булавкой — по крайней мере, пока брошь при мне.

В прошлом году, когда я не знала еще о спасительном влиянии этой броши и носила ее как обычное украшение, только с праздничными нарядами, мне все же пришлось испытать, каково это — подчиняться чужой злой воле.

— Все в порядке, — сказала я и достала брошь из-под ворота: она висела у меня на шее на цепочке. — Просто не подходит к этому платью.

Платье было темно-зеленым, а в броши светло-голубой яркий топаз. На черном или коричневом смотрится как нельзя лучше, но с зеленым, на мой взгляд, сочетался неважно.

Мурчалов только фыркнул.

— Женщины!.. Ну что ж, может быть, это даже лучше: больше соприкосновение с кожей… Так я вас жду внизу.

Но, как бы ни торопился Мурчалов, бег стрелок это не ускорило: до девяти оставалось еще четверть часа, а наши гости, видимо, решили быть точными. В результате я помогла Антонине накрыть на стол и сама заварила чай: у меня он почему-то получается лучше, чем и у нее, и у Прохора. (Или же они так говорят, потому что им лень заваривать чай самим.)

И в самом деле, и Хвостовская, и Пожарский появились почти одновременно, ровно к девяти часам.

Хвостовская прибыла со своим слугой, который принес ее на руках: большинство генкотов путешествуют именно так. Пожарский явился в сопровождении референта, несущего портфель.

И слугу, и референта отправили на кухню — Антонина выставила им блюдо с творожными ватрушками, так что они наверняка провели время куда приятнее, чем мы, оставшись вчетвером в гостиной.

Начал Пожарский:

— У меня крайне мало времени, и мне крайне не советовали приходить сюда.

— Сюда? — удивился Мурчалов. — С каких пор я стал персоной нон-грата?

— С тех пор, как вашу бывшую партнершу арестовали по подозрению чуть ли не в государственной измене.

— Вы имеете в виду Вильгельмину? — шеф ничем не показал своего удивления. — Насколько я знаю, ей пока не предъявляли обвинения.

— У меня есть сведения, что готовятся предъявить, и серьезное, — покачал головой Пожарский.

— Ее держат без выдвижения обвинения? — неприятно удивилась Хвостовская. — Но ведь три дня уже истекли!

— Специальная комиссия имеет право собирать сведения до двух недель, — сухо проговорил Пожарский.

Ничего себе! Я сделала себе мысленную пометку прочесть все постановления, касающиеся этой Специальной комиссии, раз уж нам отныне придется существовать в одном городе. Пока все это выглядело крайне неприглядно.

Я чуть было не спросила у Пожарского, как это они просмотрели такой ляп при учреждении этого органа, но вовремя наткнулась на предупреждающий взгляд шефа. Все верно, я присутствовала при этом разговоре на птичьих правах и, скорее всего, только потому, что оставалась главной и единственной свидетельницей. Меня вполне могли бы и отправить на кухню, лопать ватрушки.

Едва я об этом подумала, как в животе предательски заурчало. К счастью, все собравшиеся в гостиной генмоды это вежливо проигнорировали.

— В любом случае, то, о чем я собираюсь рассказать, вам знать необходимо, — произнес шеф. — А что касается вашего визита, так скажете, что заходили к моему соседу, договориться об уроках музыки для вашего сына. Я с ним поговорю.

— Весьма тонкое прикрытие, — вздохнул Пожарский, — однако позволяет мне удержаться в рамках приличия, а заодно продемонстрировать мое отношение к ситуации с Бонд… Хорошо же. Правда, я все еще не понимаю, как объяснить встречу с уважаемой мадам Хвостовской… Я намеренно отказывался от интервью все эти дни. Вы подставили меня, Василий Васильевич.