Волков помотал головой.

— Я не могу летать на аэротакси. Оборотень, вы же помните.

— Как это? — удивилась я.

Эльдар посмотрел на меня с легким удивлением.

— Я ведь рассказывал вам, что от близости булавок я начинаю превращаться. Неконтролируемо. Так можно и травму получить.

— Но разве в аэромобиле есть булавки… — начала я.

— Так ведь булавки делаются из металла с добавлением эннония, по специальной технологии, — сказал шеф. — В самом деле, Анна, я совершенно упустил это из виду! Видимо, потому, что для нас, генмодов, аэротакси совершенно безопасны.

— Энноний вызывает у нас стремление менять форму, у вас нет другой формы, — пожал плечами Волков. — Логично.

— Не так уж логично, — не согласился Мурчалов. — Ведь генмоды были выведены с помощью оборотневых генов. Я не удивился бы, ощущай мы какой-то дискомфорт, например… Ну ладно. Раз уж аэротакси вам недоступно, возьмите извозчика высшего класса и пообещайте ему сверху. Чем раньше Дмитрий получит эти новости, тем больше у него будет времени их обдумать, тем лучше для нас… И не забудьте передать, что я жду его завтра к девяти часам!

Я подумала, что шефу вовсе не так важно, чтобы Пастухов получил информацию вовремя. Просто он хотел так поблагодарить Эльдара за заботу обо мне — и заодно, может быть, немного позаботиться о воспитаннике своего друга. Но прямо сказать это, естественно, не мог. Шеф не склонен открыто проявлять заботу.

Очевидно, для Эльдара все это тоже казалось довольно прозрачным, потому что он все еще выглядел так, как будто хотел отказаться, но тут вступил Прохор. Деликатно прочистив горло, камердинер шефа проговорил:

— Если позволите, молодой человек… Оказывать помощь бескорыстно — очень похвально, но гордость, которая мешает принять помощь и благодарность друзей, частенько оборачивается впоследствии житейскими неудачами.

Эльдар поглядел на Прохора с легким смущением. Кажется, он даже покраснел, в полутьме коридора не очень было видно. Однако кивнул и вышел.

Едва за Эльдаром закрылась дверь, как шеф развил бурную деятельность. Он тут же надиктовал мне несколько записок своим знакомым — в них он в основном запрашивал дополнительную информацию о происходящих в городе событиях, — а также короткие письма Пожарскому и Хвостовской. Я, разумеется, удивилась, зачем это надо.

— Потому что единственный доступный нам сейчас способ борьбы, — мрачно сказал шеф, — это попробовать вытащить «Детей ночи» на свет. Как это можно сделать? Только через прессу.

— Но я думаю, что Вильгельмина Бонд права, — робко возразила я. — У нас не Сарелия и даже не Дония, из религиозного скандала сенсации не сделаешь. Причем весомых доказательств связи Соляченковой с этим культом нет. А даже если бы удалось их добыть, что с того? Депутатам Городского собрания не запрещается проявлять интерес к религиозным организациям!

— А следовало бы запретить, — проворчал шеф. — Но ладно. Нет, Соляченкову мы пока атаковать не будем. У нас для этого недостаточно сил. Наша мишень — Никитин и его Специальная комиссия. Нужно доказать две вещи: во-первых, что деятельность «Школы детей ночи» как раз входит в сферу его компетенции и подлежит пресечению или хотя бы расследованию. Во-вторых, что он об этой деятельности знал, но за неделю ничего не сделал, а предпочел арестовать Вильгельмину, которая занималась этим вопросом. Именно для этого нужны Пожарский и Хвостовская… Правда, я не уверен насчет Пожарского: хоть вы и помогли ему тогда, а я с тех пор поддерживаю с ним переписку, возможно, он не станет рисковать, помогая нам.

— Михаил Дмитриевич не трус! — возразила я с удивившим меня саму жаром.

Почти год назад, когда случайное расследование свело меня с этим депутатом городского собрания, он мне очень понравился. Кроме того, именно благодаря ему и его сыну я познакомилась с Мариной, ныне моей лучшей подругой. Очевидно, часть нежности к ней передалась и на моего тогдашнего знакомого.

Мурчалов посмотрел на меня с некоторой иронией, как будто все эти движения души отнюдь не были для него секретом.

— Вы хотите, чтобы я отнесла эти записки на почту? — спросила я.

— Нет, отдыхайте. Я попрошу Прохора отдать их Ивану Анатольевичу.

Иван Анатольевич — наш сосед, живущий через стену, учитель музыки. Иногда его фортепианные уроки изрядно досаждают, особенно если ученики совсем юные и не очень старательные. Зато у него трое сыновей в возрасте от восьми до тринадцати лет, которых шеф иногда посылает с поручениями недалеко и ненадолго, за мелкие деньги. Правда, редко. Обычно он предпочитает гонять меня.

— Вы же идите… — продолжал шеф, — проведайте там. Василий-младший по вам очень скучал.

Я проглотила комок в горле. За неделю я несколько раз вспоминала младшенького, но в суете последних нескольких часов совершенно о нем забыла. В общем-то, логично, что его заперли в комнате, если весь дом был взбудоражен моей пропажей!

Бедняга, он ведь совсем маленький… Ему же ничего не объяснишь, зато общую тревогу и неуверенность он прекрасно чует.

— Тогда разрешите, я сейчас же иду! — я вскочила с дивана.

— Идите… — шеф вздохнул еще раз, совсем тяжко, его усы слегка обвисли, и даже уши почему-то прижались к голове. — Но прежде чем вы пойдете… Анна, боюсь, я должен перед вами извиниться.

— За что? — удивилась я.

— Это задание Вильгельмины… Не стоило мне вас на него отправлять, да еще не спросивши вас.

— Ничего страшного, шеф, — сказала я почти искренне: жалко было видеть его таким присмиревшим, есть в этом нечто противоестественное. — Кто бы мог предусмотреть, что все так обернется? Да и мне пора обретать больше самостоятельности, тут вы были правы.

— Если бы дело было в этом! — с досадой воскликнул шеф. — Боюсь, я отправил вас туда вовсе не за тем, чтобы вы обретали самостоятельность, а за тем, чтобы ее обрел кое-кто другой!

— О чем вы? — не поняла я.

Шеф только хвостом махнул.

— Ладно, идите уже, — проворчал он. — И если этот сорванец будет вас кусать на радостях, разрешаю его отшлепать.

Когда я поднялась наверх, однако, Васькина комната была не заперта и пустовала. Неужели опять сбежал? Господи, хоть бы не из дома!

Но мою дальнейшую тревогу пресекла темнота и пустота в комнате: чувствовалось в ней нечто неуловимое, что показывает, что в помещении давно никто не жил.

Я вышла, прикрыв дверь за собой, и направилась к собственной спальне.

Моя дверь оказалась закрыта, но ключ висел прямо на ручке, на шелковом шнурке. Я немедленно отперла дверь.

Разумеется, Василий-младший лежал прямо у меня на подушке, свернувшись клубком. Мне показалось, что за неделю он еще подрос — котята в этом возрасте увеличиваются в размерах быстро! Скоро он почти ничем не будет отличаться от взрослого кота, разве что в ширину.

Впрочем, надеюсь, что отца он никогда не догонит: личный доктор не раз намекал Василию Васильевичу, что ему пора бы сбросить вес, однако шеф мастер не слушать то, что слышать не хочет.

Я присела на кровать и положила руку на теплый Васькин бок. Он тут же заурчал, не просыпаясь.

Стараясь не разбудить его, я легла прямо поверх одеяла, вытянув руку так, чтобы она лежала вдоль скругленной спинки. Закрыла глаза. Я полежу совсем немного и встану… и тогда уже умоюсь и расстелю кровать нормально.

Но пока мне нужно немного отдохнуть. Просто жизненно необходимо немного отдохнуть. В тишине, чтобы никто не бубнил над ухом, разучивая гимны; точно зная, что ночью меня не разбудят на песнопения…

Ночью меня несколько раз разбудило громкое урчание, попытки улечься мне на лицо, вылизать, укусить за нос и поохотиться за моими пальцами.

— Васька! — сонно сказала я. — Ты мыслящее существо! Изволь вести себя достойно!

Васька то ли не считал себя мыслящим существом, то ли не считал свое поведение недостойным оного — он продолжал шалить. В результате я воспользовалась дарованным правом, шлепнула его по мягкому заду и скинула с кровати. Васька, конечно, пришел опять, но уже тихо устроился у меня под боком и больше не безобразничал.