Он величественно шагнул вперед и протянул мне руку как для поцелуя, но слишком низко. Не раздумывая ни секунды, словно завороженная, я упала на колени и прижалась губами к этой руке…'

Должна сказать, что Виктуар тут поработала над моим стилем: я рассказывала не столь гладко. Но фактически все было верно. Момента с Лейфссоном я стыжусь, пожалуй, сильнее всего. Но что поделать, если все случилось именно так? Хвостовская заверила меня, что в интересах дела этот отрывок лучше воспроизвести полностью; по ее словам, он должен был повлиять на слушателей сильнее, чем все остальное содержимое ее статьи вместе взятое.

Может быть, она была права. Я согласилась в основном потому, что в статье я нигде не называлась по имени — просто «потерпевшая А.». Впрочем, Мурчалов условился с Хвостовской, что она разместит несколько деталей, намекавших на мое родство с «известным в городе детективом». Именно в этом состоял план Мурчалова: по его разумению Никитин, увидев эту статью, должен был испугаться и броситься заметать следы. Тут-то должны были сработать следящие за ним агенты, расставленные шефом и Пастуховым.

Следовало догадаться, что Марина также меня вычислит по этим признакам.

Газета вышла в понедельник, а моя подруга явилась к нам домой во вторник с утра, потрясая вечерним номером «Вестей».

— Скажи, это про тебя история? — спросила она первым делом, даже не сняв шляпку в прихожей.

Видно было, что мою порывистую подругу так и распирало от сложных чувств, не последним из них было возмущение.

— Да, про меня, — не стала я отпираться.

Марина помолчала несколько секунд, словно собираясь с мыслями.

— Ну твой шеф и гад! — сказала она довольно громко.

Шеф занимался делами наверху, в кабинете, а мы стояли внизу, в прихожей. Все же я поторопилась сама надеть шляпку и накинуть жакет — на улице было прохладно — и выйти с Мариной на улицу.

— С чего ты взяла, что он гад? — спросила я, мирно беря ее под руку, чтобы успокоить.

— С того! — воскликнула Марина. — Спровадил тебя внедряться в секту — в секту! Одну и без подготовки!

— Он не думал, что это может быть так опасно, — сказала я и повлекла ее прочь по улице. — И говори потише.

— Да, извини… — Марина вздохнула. — Я знаю, что ты умеешь за себя постоять, но ведь тут идет атака на самое дорогое — на душу! Пусть ты не веришь в существование души, пусть вы, атеисты, называете это по-другому, но опасность от этого не становится менее весомой!

— Мариночка, но ведь никто в самом деле не ожидал беды, — сказала я. — И я сама не ожидала. К тому же, шеф обещал мне повысить зарплату…

— И как, повысил? — спросила она с живостью.

— Не знаю, как-то не решилась с ним заговорить еще раз на эту тему… он сам не свой с тех пор, как я вернулась.

Мы с Мариной дошли наконец до нашего соседского парка — совсем крохотного, чуть больше сквера. Из всех ландшафтных особенностей тут выделялся разве что фонтан прямо посередине, вокруг которого устроили небольшой стилизованный пруд; его уже облюбовали утки, выпрашивающие подаяние у гуляющих. Несмотря на раннюю весну, все утки выглядели упитанными.

Мы присели на лавочку, все еще держась за руки, и Марина очень внимательно посмотрела на меня своими вдумчивыми карими глазами. А потом спросила:

— Аня, а ты вообще задумывалась о том, хочешь ли ты быть детективом?

Бывают такие моменты, когда тебя словно колют иглой в самое больное. По всему телу выступает холодный пот, ты не можешь соображать здраво. Так и у меня. Возможно, Марина догадывалась о моей неуверенности после моих откровений прошлой осенью, может быть, что-то навело ее на эту мысль только сейчас; в любом случае, она нечаянно ударила прямо в центр моих сомнений.

Я сделала движение, чтобы вскочить и уйти, но Марина удержала меня с неожиданной для ее небольшого роста и хрупкости силой.

— Постой, я вовсе не имела в виду, что ты не можешь быть сыщиком, как твой шеф! — воскликнула она. — Ты умна, наблюдательна, а опыта постепенно наберешься! Я не твои способности ставлю под сомнение! Я ставлю под сомнение, что это занятие тебе по душе и по сердцу, что оно тебе подходит и нравится!

Я осталась сидеть, хотя и на краю скамейки, все еще порываясь встать.

— Понимаешь, — продолжала Марина, вновь стараясь заглянуть мне в глаза; я от нее отвернулась. — Может быть, это не мое дело, но… ты такая оптимистка, всегда стараешься видеть во всем и во всех хорошее… Еще ты немного легкомысленная, год работы с твоим шефом это из тебя не выбил. Как я уже сказала, ты, конечно, можешь все эти качества изжить, и наверняка изживешь — просто поработаешь подольше, и все… Или вот в тюрьму тебя посадят, как эту госпожу Бонд… Но какой ценой? Что от тебя тогда останется? Эта секта и так очень тяжело тебе далась. Я уже молчу о том, что было прошлой осенью, после убийства инженера!

— Это то, чем я хотела заниматься всегда, — проговорила я с трудом. — Может быть, характер у меня не самый подходящий, но работа мне нравится! Постепенно, когда я наберусь опыта…

Я запнулась, потому что хотела сказать «и характер станет более подходящим», но тут же поняла, что Марина говорила именно об этом.

— Знаешь что? — я все же выдернула у нее руки. — Не хочу пока об этом говорить. Извини. Сейчас у меня есть дело, мы им занимаемся. Подумаю об этом потом.

С этими словами я поднялась и пошла прочь от Марины быстрым шагом. Я вовсе не хотела быть невежливой, не хотела и обижать подругу. Просто волны сомнений, всколыхнувшиеся вдруг в моем сердце, грозили утопить меня с головой. В такие минуты трудно вдохнуть, до светских ли условностей!

Дорожка, уже свободная от снега и почти сухая, сама стелилась мне под ноги, и я опомнилась только когда увидела, что свернула не на нашу улицу Нарядную, а в один из боковых тупиков, сообщающихся со сквером. Стыдно сказать, но, прожив тут всю сознательную жизнь, я до сих пор не знала его названия.

Это была совсем узкая сонная улочка, совершенно пустая. Только у тротуара скучал извозчик — видно, в ожидании заказа.

Ко мне подошел солидного вида человек в шляпе и при карманных часах.

— Прошу прощения, госпожа Васильева? — спросил он, вежливо приподняв шляпу.

Псевдоним Васильева придумала для меня Бонд, под ним меня знали в «Школе детей ночи». Но даже там его не употребляли часто: сперва меня называли по имени, потом «адепткой», все чаще намекая, что на более высоких уровнях посвящения я смогу взять себе более благородное «ночное» имя.

Наверное, у меня что-то такое всплыло в голове в этот момент: мол, нужно отозваться.

— Да? — сказала я.

Тут же сладковато пахнущая шляпа полетела мне в лицо — и я лишилась чувств.

Первое, о чем я подумала: неужели Васька стал такой тяжелый и так неудачно прыгнул мне на голову?

Потом я сообразила, что дело не в Ваське, а что голова моя постукивает, ударяясь об пол трясущегося экипажа. В висках пульсировало, затылок отчаянно ныл — то ли от этих ударов, то ли от последствия отравления хлороформом. Потому что это был хлороформ, нам давали его понюхать на занятиях в школе сыщиков…

Еще мне было неимоверно душно: меня укрывала какая-то тяжелая, слегка попахивающая навозом ткань. Попона, должно быть. И болели губы, а слюна текла по подбородку: кто-то запихал мне в рот кляп и вдобавок тщательно замотал его.

Вот блядское уродство!

Меня похитили!

Должна сказать, что в моих любимых пьесах часто кого-нибудь похищают, и мне всегда это казалось изрядно романтичным. Но, конечно, когда тебя саму хватают на улице и везут куда-то, связав в грязном экипаже, ничего даже в малейшей степени романтичного в этом нет.

К тому же, меня уже один раз похищали… Не совсем, правда: пожалуй, тогда я скорее нарвалась сама. Тем не менее, меня скрутили и запихнули в подпольную лабораторию Резникова, где я пережила худший день в своей жизни. По крайней мере, из тех дней, которые я помню. Логика подсказывает, что в раннем детстве, в другой лаборатории — у Златовских — случались со мной дни и похуже.