Он хотел бы ехать с Хельдиг, её рогачи легко унесли бы двоих. Но она не предложила, а сам просить не стал.

Телегу качало на разбитой дороге, и каждое движение отдавалось болью. Каждый голос, каждый звон струны.

Запятнанный примостился в углу и смотрел, как дочь леса скачет впереди, рядом с чёрным зверем, и как Ашша-Ри озирается то и дело, закусив конец пера. Защитный жест, полузабытый, детский.

Он усмехнулся, а потом заметил, что и старый охотник держит перо в зубах.

Нат сидел, устроившись так, чтобы не видеть Клура. Держал на коленях стренгу и иногда, задумавшись, касался пальцами. То была не песня. Он будто думал о чём-то, доверяя струнам говорить за него.

Нептица трусила следом.

Грязь из-под колёс летела на неё. Порой нептица вскрикивала недовольно, останавливалась, чистила лапой клюв. Встряхивалась сердито, раздуваясь, и большими прыжками нагоняла телегу.

Хельдиг звала её к себе, вперёд. Нептица не захотела.

Телега замедлила ход. Кто-то окликнул всадников.

— Эй!.. Мимо Белых Садов поедете? Возьмите нас, много места не займём!

— Спрашивайте не меня, — ответил Клур и подстегнул рогача.

Йокель замялся.

— Да... Что ж...

Шогол-Ву повернул голову. Обернулся и Нат, опершись на борт, вывернул шею. Путники были знакомы: сыновья трактирщика.

— Ну... — протянул Йокель нерешительно, поведя рукой.

— Нет, — отрезал Нат. — Пошли прочь, шавки трусливые! И хватило же наглости лезть...

— Это кого ты шавками назвал, пёс?

— А ну, слезай, поговорим!..

Один из братьев схватился за край телеги, потянулся к Нату. Помешала нептица: оттеснила его, шипя, защёлкала клювом.

— А что, не шавки разве? — ощерился Нат. — Лежачих только бить можете, а как до дела дошло, сбежали, поджав хвосты. Ничего, дойдёте сами!

Йокель стегнул рогачей, и телега поехала быстрее. Двое остались позади, грозя кулаками.

— Да чтоб у вас Трёхрукий удачу отнял! — крикнули они вслед.

— Было бы что отнимать, — пробормотал Нат и перевёл взгляд на запятнанного. — Один из этих тебе по голове дал, понял? Когда ты во дворе лежал... Подошёл и ногой с размаху, так и убить можно. Хорошо, оттянули его. А теперь лезут, как ни в чём не бывало — «возьмите, много места не займём». Тьфу!

Проснулся ветер.

Он ушёл на холм и вцепился зубами в серое одеяло. Клочья шерсти расползались, опускаясь всё ниже, ветер выл и рычал зло. Он тянул и загребал лапами, не оставив живого места — и всё-таки не сумел прорвать одеяло, даже не смог истончить.

Ветер устал и ушёл, а выдранные им комья падали медленно, пока не легли на дорогу.

— Остановимся, — сказал Зебан-Ар. — Переждём.

Рогачи встали, косясь тревожно на тёмное небо. Клур спешился, едва удержавшись на ногах.

— Что ты смотришь на меня так, Ашша? — спросил он, сдвигая брови. — Привяжи рогача, займись костром!..

Он побрёл в сторону от дороги, и высокая сухая трава с треском ломалась под тяжёлыми сапогами. Застыл, скрестив руки на груди, глядя в поля.

Йокель выпряг рогачей. Ушёл и Нат, взялся собирать хворост. Шогол-Ву дождался, когда останется один, и сполз с телеги, закусив губы.

Нептица лежала рядом, тяжело дыша. Смотрела, как он разминает затёкшее тело.

Когда старый охотник вернулся и принялся рыть яму для костра, нептица отошла к нему. Сунула нос в хворост, разворошила лапой. Её погнали.

Нептица отбежала недалеко, следила, вытянув шею. Когда Зебан-Ар не смотрел, делала шаг-другой, крадучись, и замирала.

Вернулась и Ашша-Ри. Бросила на землю ветви, собранные наспех, и застыла, глядя в сторону, туда, где стоял Чёрный Коготь. Временами поднимала руку к горлу, будто это её, а не его полоснули ножом.

Зебан-Ар разглядел её добычу — трухлявые, прогнившие обломки, замшелые сучья, давно спавшие в земле и сроднившиеся с ней. Поднял юную ветку с длинной лентой коры, зелёной изнутри. Потом проследил взгляд.

— Где твоя гордость, Ашша-Ри? — спросил он. — Посмотри, ты не справилась с делом, которое по силам безымянным детям племени. Лижешь ноги чёрному псу. Дошла до того, что позволяешь звать себя обрывком имени!

— Людям непривычны наши имена. Пусть зовёт, как ему удобно.

— Непривычны имена? Я водил людей по тропам — чужаков, торговцев, переселенцев и тех, кто обходил храмы. От Степной Лапы до Междулесья, от краёв, где Двуликий восходит на холм, до краёв, где он уходит прочь. Я ступил на тропу, когда был юн, и с тех пор опало много жёлтых листьев, пролилось много дождей, выросло много травы. Я водил людей, и ни один не сказал, что моё имя ему непривычно! Ни один не унизил меня так. Потому спрошу опять: где твоя гордость, Ашша-Ри?

Охотница промолчала.

— Не такими я вас растил! Мне больно слышать, больно видеть. Если юные забывают законы племени, значит, племени конец.

Он не смотрел, и нептица добралась до ямы. Принялась рыть, далеко отбрасывая землю. Старый охотник обернулся, и она тут же отпрянула, ускакала за телегу. Там села, фыркнула и принялась чистить клюв. Слышно было, как заскребла по доске.

— Ты молчишь, потому что согласна со мной, — заключил Зебан-Ар и сел над ямой, поправляя то, что испортил зверь. — Согласна, но потакаешь собственной слабости. Ты пресмыкалась перед людским псом, когда он был жив, но теперь он мертвец, падаль! Что может быть постыднее?..

В это время Клур позвал, не оборачиваясь:

— Ашша!.. Иди сюда.

Охотница помедлила мгновение и опустила глаза. Не поднимая головы, побрела по высокой траве, откликаясь на зов.

Зебан-Ар сплюнул.

— Ты видишь?.. — донёсся голос Чёрного Когтя.

Он указал рукой на что-то вдалеке.

Что ответила Ашша-Ри, не было слышно. Клур покачал головой, махнул рукой, отсылая охотницу. Она ушла неохотно, то и дело оглядываясь.

Ашша-Ри села у костра, где уже родился и потянулся ввысь тонкий дымок. Не глядя, выбрала ветку из тех, что принесла сама, и сунула в яму. Взгляд её был задумчив и мрачен, и старый охотник больше ничего не сказал.

Тьма всё сгущалась.

Вскоре стало черно, как в ночной час, когда Одноглазый плачет, укрывшись в сумраке. Казалось, во всём мире остался лишь свет костра — а из людей только те, что сидели вокруг ямы. Один Клур стоял ко всем спиной, почти не видный, но вот и он подошёл, опустился на землю. Ашша-Ри оставила ему место рядом с собой. Она сидела, разглядывая свои ладони, тёрла их — и не могла стереть засохшую кровь. Поймала взгляд Клура и спрятала руки.

Тихо всхрапывали рогачи, сбившись в кучу. Нептица лежала, щуря на огонь круглые глаза, и медленно подгребала под себя хворост, когда думала, что этого никто не замечает.

— Что же не так с камнем? — спросил Клур, потирая висок.

Складка между его бровей, казалось, больше не разглаживалась.

— Раньше он поднимал всех. Вы бы знали, что натворили в Заставе... Больших трудов стоило замять дело, но говорить будут ещё долго. А здесь... Почему только я? Ведь были и другие мертвецы.

— Я пронзал им сердце, — сказал Зебан-Ар. — Стоило бы поступить так и с тобой, чёрный пёс.

— Сердце?.. — не понял Клур.

— Так живущие дважды уходят навсегда, — ответила ему дочь леса.

Клур усмехнулся криво, глядя в огонь.

— Сердце? Кто бы мог подумать. Так просто... А мы рубили на куски, жгли, камнем придавливали. Надо же, сердце!..

Он перевёл взгляд на Ната.

— Потому она, должно быть, и не встала. Эта женщина, она приходилась тебе матерью?

— Больше, чем матерью, — глухо ответил тот, уставившись на Клура воспалёнными глазами. — Её ни долг, ни кровь не держали, и всё же она делала для меня, что могла. И в жизни, и в смерти. Ты вот знала...