На невысоком холме шевельнулась тень. Почти бесплотная, чуждая небу и земле, такая же сине-серая, как одеяло Двуликого. Запятнанный поднял руку. Нептица вытянулась струной, опустив хвост.

С коротким свистом пролетела стрела Ашши-Ри. Раздался визг, рык раненого зверя — не умирающего, раздосадованного — и тень бросилась на них с холма.

Щетинистое тело, похожее на вытянутую бочку, широкое к середине. Короткие мощные лапы. Голова без шеи — широко расставленные уши, маленькие и острые, вытянутая морда, клыкастая пасть. Гребень светлой шерсти вдоль хребта.

Шогол-Ву тоже вскинул лук. Вторая стрела не остановила зверя, и третья не остановила. Приземистый, ниже рогача, но крепкий, он лишь встряхнулся. Против такого помогло бы копьё с перекладиной, яма с кольями, но не лук.

— Выродки! — воскликнул человек. — Чтоб вас!..

Он кинулся прочь, спотыкаясь на неровной земле, бряцая стренгой.

Зверь, тяжело ударяя копытами, шумно дыша, визжа, налетел. Дети тропы отскочили с пути, и зверь остановился, вспахивая землю, неповоротливый. Переступил лапами, повернулся всем телом. Выкатил глаза, маленькие, глубоко посаженные, белки в красноватых прожилках. Из пасти текла пена.

Ашша-Ри достала нож. Заплясала, кружась, вынуждая зверя тянуться за ней. Тот сделал выпад — не успел. Ещё раз ткнулся вперёд, оскалив клыки — дочь детей тропы упала, откатилась. Поднялась чуть медленнее, чем нужно, припадая на раненую ногу.

Зверь глядел на неё, не видя ничего вокруг. Переступил с лапы на лапу, и в этот миг Шогол-Ву взлетел ему на спину, сжал бока, вцепившись в шерсть на загривке. Тварь вскинула морду с визгом, и он ударил, метя в глаз.

Зверь тяжело упал на бок, перекатился на спину, дёргая лапами, пытаясь стряхнуть, раздавить, но запятнанный успел отпрыгнуть. Клыкастая пасть на мгновение оказалась совсем рядом, обдала горячим смрадным дыханием. Затрещали стрелы, ломаясь, и зверь поднялся с усилием.

Когда он встал на колени, Ашша-Ри всадила нож по самую рукоять в короткую шею сбоку. Зверь захрипел, завизжал, мотнул головой, и охотница отскочила.

По серой щетине, отливающей синевой, заструилась кровь. Тонкий алый ручеёк бежал и по морде. Но раненый, полуслепой, зверь стал только злее.

Он бросился, пытаясь сбить, растоптать. Шогол-Ву крикнул, хлопнул в ладони, отвлекая его на себя. Широкий бок задел Ашшу-Ри при рывке, и та упала.

Нептица — кто знает, где была раньше — налетела сверху, хлопая крыльями. Запустила когти в щетинистую спину, ударила клювом между острых ушей раз, другой. Зверь дёрнулся, разбрасывая пену из пасти, закричал.

Шогол-Ву подхватил Ашшу-Ри, оттащил от тяжёлых лап, острых копыт, взрывающих землю.

Загудела стренга.

Человек не трогал струны — ударял ладонью по дереву, и инструмент не пел, а низко выл. В этот перемежающийся хлопками гул вплёлся голос, тягучая песня без слов.

Зверь остановился, прислушиваясь, но нептица ударила снова, и он вскинулся, упал. Нептица едва успела выдернуть когти, отлетела. Встала, шипя, топорща перья, расставив крылья.

— Пусти меня, ты, порченый! — воскликнула охотница. — Я прикончу зверя, а после прикончу тебя!

Шогол-Ву разжал руки, и она встала, пошатываясь. Потянулась к опустевшим ножнам, огляделась, высматривая, где обронила нож.

Стренга гудела, и этот звук прибивал к земле, укрывал тяжёлым одеялом. Мешал слышать. Не позволял думать.

— Умолкни, ты, знающий мать! Умолкни! — зарычала Ашша-Ри, но человек не остановился.

Зверь поднялся, медленный, будто сонный, и нептица налетела опять. Опрокинула, вцепившись в бок, принялась драть когтями задних лап, клевать куда придётся. Зверь визжал, сучил копытами, поднимая морду, и не мог дотянуться.

Шогол-Ву, сжимая нож, подобрался ближе. Он то подходил на шаг, ещё на шаг, то отскакивал от бьющих крыльев и копыт. Пытался не слушать стренгу — она уводила прочь, точно и не было битвы, и вспаханной земли, залитой кровью и пеной, и хрипящего зверя, разъярённого и сильного — ещё достаточно сильного, чтобы умереть не первым.

Он выждал миг, и нож ударил.

Запятнанному не доводилось встречать зверя, подобного этому, но Двуликий создал их всех схожими. Одними и теми же тропами бежала кровь, и у каждого билось сердце в груди.

Зверь вскрикнул неверяще, удивлённо. Захрипел, дёрнулся. Большое сильное сердце не хотело умирать, не сдалось сразу. Зверь попытался ещё встать, но колени подогнулись, и он упал тяжело. Приоткрылась пасть, маленький глаз уставился на запятнанного, тускнея. Пошевелились лапы, замерли, и сонная неподвижность пустоши окутала зверя, взяла его себе, как камень и земляные хребты, как мёртвую траву прошлого года.

Нептица, почуяв, отошла. Уселась, вылизывая лапу в чужой крови. Стренга ещё гудела, но тут же и утихла.

— Я отправлю тебя к ушам богов! — вскричала Ашша-Ри. — Трёхрукий лишил тебя разума? Охотнику в битве нужны уши, зачем мешал?

— Мешал? — так же зло прозвенел голос человека. — Выродки, вы хоть думаете перед тем, как стрелы пускать, или боги для вас ума пожалели?

Ашша-Ри толкнула его, и он упал.

Шогол-Ву протёр лезвие о траву и поднялся.

— Вы хоть знаете, что это за тварь? — выкрикнул человек, отползая от Ашши-Ри. — Из Запретного леса!

Та остановилась.

— Откуда знаешь? Туда путь заказан.

— Заказан, не заказан, а только я там был!

Человек поднялся, морщась.

— Это такие, как вы, только байки слушают и от страха трясутся, а я был однажды, ясно? Не побоялся и пошёл, так-то, — смахивая с одежды сор, сказал он.

Отряхнувшись, человек зашагал, прихрамывая, к мёртвому зверю. Уселся рядом, положил ладонь на щетинистую макушку и лишь тогда продолжил:

— Это страж. Так дети леса их зовут. Не злой он. Вы, лишь бы убивать... Он не напал бы первым. Выродки, одно слово.

— Мы не могли знать. Я никогда таких не видел.

— Да и никто не видел. Видно, из-за Свартина всё. Мало ему людских земель, мало вашего Косматого хребта, он ещё и к Запретному лесу потянул свою лапу — ну, слышали уже. Взялся рубить. Может, дети леса осерчали, а может, и сам лес — не зря ж его Запретным зовут.

Человек покачал головой.

— Я так, с краю прогулялся, много не вызнал. Но если из леса того полезет всё, что там живёт, людям мало не покажется. Зря Свартин их тронул, ой, зря...

— Зачем ты мешал?

— Мешал? Я зверя успокаивал. Слышал, как дети леса им поют. Переврал, должно быть, всё, а чем я ещё мог помочь? Если бы я хоть слово успел вставить, если бы вот эта со своим луком не влезла!..

— Тот, кто бьёт первым, остаётся жив! Чего было ждать? Мне не нужны слова бесхребетного, не умеющего даже сражаться. С чего ты плачешь по зверю? А ты...

Ашша-Ри, стиснув зубы, обернулась к запятнанному.

— Если ещё сочтёшь слабой, лучше перережь мне горло. Я — верное дитя племени, и я заслуживаю того, чтобы со мной обходились по его законам. Не оскорбляй меня милосердием. Я прощала тебя лишь потому, что ты порченый, но больше не стану!

— Пришло время других законов. Кто остался от нашего племени, Ашша-Ри? Если позволять каждой жизни легко угаснуть, как скоро о нас забудут? Мы уйдём сами, без людской помощи. Останемся только в старых байках, да и те им надоест пересказывать.

— Ты... Порченый, одно слово. Только порченый может так думать.

Ветер, до этой поры дремавший, налетел с шумом. Пригнул метёлки трав, взъерошил перья нептицы, погладил мёртвого зверя по лохматому загривку. Загудел, сунув нос в стренгу.

— Идём, что ли? — сказал человек, поднимаясь. — Или ещё кого хотите подождать, чтобы помереть с честью?

Пустошь лежала, равнодушная и молчаливая. Она знала всё о том, где среди холмов скрывается зверь. И о тех, что идут по незримым тропам, и о других, пустившихся по следу. Пустошь знала, но даже если бы могла сказать, она бы не предупредила. Что ей, живой и мёртвой, лежащей в вечности, до мелких дел.

Человек сидел на упавшем стволе и медленно, не торопясь, жевал белый корень старого года, сморщенный и вялый. Шогол-Ву отыскал их ночью на ближайшем поле, забытые при сборе урожая. Дичь не стреляли, хотя тут, близ людского жилья, водились упитанные зайцы. Огня решили не жечь.