— Так эта, значит, людям попалась? Ещё когда за нами шла и убить думала? А ты её во второй раз выручил?

Запятнанный не ответил.

— Ты правда того, что ли? Да она чудом только нас не прикончила! Видно, Трёхрукий сжалился над тобой, убогим, и вложил каплю добра в тот камень, что у неё вместо сердца...

— Я слышу тебя, ты, знающий мать.

Человек закашлялся.

— Зря ноги промочил. Нехорошо мне что-то опять. Во, жар, похоже. Подремлю я...

— Язык тебе отрежу, — сказала Ашша-Ри, не оборачиваясь. — Хотя ты заслужил большего. Заслужил, чтобы с тебя драли кожу лоскутами, медленно, чтобы жил до конца...

Человек опять закашлялся. Не утихал, пока охотница не умолкла.

Повозка застряла. Пришлось выходить, разбивать ком земли, на который наткнулось колесо. Вслед за Шоголом-Ву из клетки выбралась и нептица. Погналась, хлопая крыльями, за мелким зверем — должно быть, изнорником. Остановилась, уткнулась в землю, принялась рыть. Фыркнула с досадой. Отошла.

Из-под земли показалась светлая головка с тёмными бусинами глаз. Длинные уши с чёрными концами распрямились медленно, встали торчком. Нептица повернула голову, и изнорник тут же исчез.

Шогол-Ву поглядел наверх, где прятался Двуликий, бледное пятно за плотным серым одеялом на полпути к вершине холма. Безлюдье тянулось во все стороны, где поросшее кустарниками, где покрытое густой травяной шкурой, побуревшей, местами пятнисто-зелёной, как шерсть моховика. Отдельные пучки, багровые и длинные, как иглы вечников, торчали там и сям. Глядели в серое небо серые камни.

В той стороне, куда держала путь повозка, земля бугрилась, шла мелкой рябью — придётся нелегко, но и не объехать.

Стиснутый между землёй и небом, синел гребень леса. За ним лежало Голубое Сердце, большое озеро, куда Четырёхногий направлял реки почти со всех концов Разделённых земель. А в другой стороне, скрытая пока за холмами, ждала Пограничная Застава.

— Едем! — велела Ашша-Ри, когда путь для колеса был расчищен.

Она стегнула рогачей — один щипал траву, второй лёг — и те заревели, мотая головами. Стегнула опять, и правый напрягся, вытянув шею. Налёг всем весом, но не сдвинул повозку. Его товарищ неохотно встал, шагнул нетвёрдо мохнатым копытом. Медленно, медленно повернулись колёса.

Шогол-Ву не сел. Пошёл, держась вровень с бортом без особого труда, и нептица побежала следом. Повозку качало, рогачи хромали, человек в клетке то и дело цеплялся за прутья и придерживал мешки.

Ашша-Ри привстала, хлестнула по худым спинам, стиснув зубы. Замахнулась опять.

Шогол-Ву поймал её руку, удержал.

— Жалеешь их, порченый? До всякой людской падали тебе есть дело! Нас нагонят...

— Кто нагонит? — спросил запятнанный, потому что Ашша-Ри замолкла. — Кто идёт за нами?

— Око, — неохотно сказала она. — И Длань.

— Да? Чего это? — спросил человек, глядя сквозь прутья.

Он ждал, но ответа не было.

— Пойдём ногами, — сказал Шогол-Ву. — Так быстрее. Отпусти рогачей.

— Верхом, может? Чего отпускать-то зря.

— Звери устали. Не выдержат пути. Нести двоих не сможет ни один.

— А, ну ты твари своей на спину влезь, хоть какая польза с неё. Что, плохо я придумал? Чего молчите?

Ашша-Ри спрыгнула. Достала нож, срезала ремни, хлопнула по тёмным бокам, промокшим от пота.

Рогачи не сразу поверили. Встряхнулись, помотали головами, скосили чёрные глаза. Шагнули осторожно — раз, другой. Далеко не пошли, так и остались у повозки, пощипывая траву, пока человек спускался и тащил поклажу.

Шогол-Ву пристроил лук за плечом, растянул завязки мешка. Нащупал нож, отнятый у Ашши-Ри, и поглядел на охотницу.

— Что было в городе? — спросил он. — Что было, когда мы ушли?

— А ты как думаешь, знающий мать?

Ашша-Ри вскинула голову. Ноздри её раздувались, тёмные глаза блестели.

— Двуликий спускался с холма, а вы не вернулись. Как долго мне стоило сидеть и ждать? Я сошла вниз. Трусливый старик сказал, что вы в Новом городе, и объяснил, как найти.

— Ты запугала его?

— Мне и не нужно было. Он затрясся, едва увидел моё лицо. Я позаботилась, чтобы не поднял тревогу, выгнала повозку за ворота и вернулась за вами, хотя могла и не делать этого!

— И ты вот с этим...

Человек провёл пальцами от виска к виску через глаза.

— С меткой своей шла по городу, с перьями своими?

— Двуликий ушёл. Эти смрадные огни, которые они развешивают у дорог, не сравнятся даже с Одноглазым, вдобавок люди слепы. Никто не разглядел. Стражи у врат не смотрят, кто выезжает, а для тех, кто без телеги, есть иные пути. Только в доме, где я ждала увидеть вас...

— Что там случилось?

— Догадайтесь, если Трёхрукий не отнял разум. Ваша вина! Стоило оставить вас там, у моста. Вернулись бы в город и ответили Оку за всё!

— За что? — с подозрением спросил человек.

Ашша-Ри помолчала, сощурившись.

— Нужно идти, — сказала она вместо ответа.

Человек перебросил через шею ремень стренги, щипнул пальцами струны, издав тонкий протяжный звук.

— Ты там перерезала всех?

— Одного, — неохотно созналась Ашша-Ри. — Другой... Ему осталось кое-что на память. Он захочет меня догнать, очень захочет. Ложный след удержит ненадолго. Мы должны идти, быстро.

Земля бугрилась волнами, застывшими, закаменевшими. Идти было нелегко. Человек то и дело спотыкался, бормоча проклятия, и стренга на его груди чуть слышно звенела.

Нептица почти не шла — перелетала небольшими прыжками.

Ашша-Ри прихрамывала, но не отставала. Закушенные губы побелели.

Шогол-Ву поглядел на неё и замедлил шаг. Охотница заметила.

— Жалеешь меня, ты, знающий мать? Смеешь жалеть? Погляди на меня ещё так — я вырежу тебе глаза! Я не людская падаль, не порченая, как ты. Я дочь детей тропы, и я иду по тропе, пока держусь на ногах! А упаду — поползу, цепляясь руками, зубами. Пока жива, я не сдамся. Если хочешь жалеть, пожалей себя, ты, ничтожество!

Человек присвистнул и сказал вполголоса, придерживая Шогола-Ву за рукав:

— Ничего так она тебя отделала. Так расскажешь, отчего тебя зовут знающим мать, а? Чего это ты порченый? Дорога долгая, я б послушал.

— Почему ты стоял в петле, когда мы встретились?

— Ну, знаешь! Такое скажешь. Стоял и стоял, что теперь?

Шогол-Ву не ответил. Человек помолчал тоже и махнул рукой.

— А, ладно. Я понял, что беседа не заладится.

Дальше он шёл, задумчиво похлопывая рукой по боку стренги, и та ныла. Шогол-Ву хмурился, потирая лоб. Протянул руку, остановил пальцы человека.

— Чего? Что тебе не так?

— Это хорошая вещь. Когда она поёт, всё меняется. Её песни можно оставлять богам вместо подношения. Но если будешь стучать, я её сломаю. Буду жалеть, но сломаю.

— Ох, нежный какой... Ладно! Башка трещит после вчерашнего? Так воды хлебни.

Человек прислушался, взялся даже придерживать стренгу, чтобы та не звенела сама по себе. Зато принялся ныть сам.

— Пожрать бы, да. Когда это там довелось набить брюхо? Пожалуй, вчера, когда Двуликий стоял в том же месте на холме. А где силы брать? У меня уже дыра — погляжу и увижу пустошь за спиной.

Он согнулся, будто и вправду верил в то, что говорит. Поглядел назад, приподняв локоть, и замер.

— Что там? — спросила Ашша-Ри. Обернулась, сдёргивая лук с плеча.

— Да от голода всё плывёт перед глазами, — ответил человек, выпрямился и тряхнул головой.

Шогол-Ву тоже поглядел.

Пустошь тянулась во все стороны — бурое полотно с редкими клочками зелёного и багрового. Отсюда уже не была видна оставленная повозка, и брошенные рогачи не пошли следом за путниками. Пустошь спала. Медленно качались верхушки длинных трав там, где бродил ветер, и что-то едва заметно двигалось в сером небе.

Шогол-Ву поглядел ещё, так, как умел, чтобы видеть сразу всё и ничего по отдельности. Пустошь жила по своим законам, и всё подчинялось им: безмолвие камней, движение трав, неподвижность застывших волн.