Нат схватился за грудь, пошатнулся, разбив сапогом волну, закричал и захлебнулся криком. Лопнула рубаха, и тело удлинилось, белея на глазах, протянулись руки-ветви, проклюнулись новые из-под рёбер. Ноги вросли в землю корнями, цепко схватились за берег.

Речная дева качнулась к нему, разлетелась волной, обняв напоследок, и их не осталось. Лишь белое дерево без листвы, такое же, как прочие в этом лесу, и вода у его корней — текучее серебро.

Стало очень тихо.

Все застыли в молчании, но вот первый подошёл, поклонился дереву и пошёл прочь. За ним второй, третий. Вскоре на берегу остались только дочь леса и сын детей тропы.

— Мне нельзя покинуть лес, — сказала она. — Ты слышал белую деву? Я связана старой клятвой, а ты свободен.

— Слышал, — ответил Шогол-Ву. — Ты ничего не должна вождю. Мы обменялись сердцами, и я останусь там, где моё сердце.

Подняв стренгу, он повесил её на низкую ветвь, будто нарочно протянутую, и двое пошли прочь, успев ещё увидеть напоследок, как на дереве появился первый трепещущий лист.

Они шли, держась за руки и глядя друг на друга, а над рекой, казалось, летела последняя песня Ната.

Шогол-Ву лежал, по старой привычке не раскрывая глаз.

Он пробовал воздух — травы и дым, и тот особый нежилой дух, что появляется в домах, долго стоявших без хозяина, — и опасался, что это ещё сон. Что стоит посмотреть, и окажется, всё это — травы, и мягкая соломенная постель, и тёплый дом — объясняется чем-то другим, о чём он забыл и не хочет вспоминать.

Но скрипнула дверь, и повеяло холодом, а вслед за тем раздался тихий смех. Смеялась Хельдиг, а раз уж она здесь была, бояться нечего.

И Шогол-Ву открыл глаза.

Хельдиг прошла в дом, всё ещё смеясь, и поставила на стол корзину, которую удерживала двумя руками.

— Смотри, — позвала она. — Нас наказали.

Шогол-Ву посмотрел. Дом был так мал — для того, чтобы встать у стола, было достаточно подняться с постели. Да ещё пригнуться: потолок нависал.

В корзине била хвостами рыба. Крупная, свежая рыба, даже больше, чем нужно двоим, чтобы насытиться.

— Это хорошая рыба, — сказал он наконец. — Что с ней не так?

Он пока не научился понимать этих людей.

Им позволили остаться в поселении, и если споры были, Шогол-Ву не слышал. Двоим сказали только, что они ещё пожалеют о сделанном выборе, но какие могли быть причины жалеть?

Им дали этот дом. Сказали, что в наказание, и всё смотрели на Хельдиг, и Шогол-Ву смотрел. Она была рада, значит, всё в порядке. Только печь дымила, но с ней обещали помочь. Как видно, зла им не желали.

Дом, где Хельдиг прежде жила с отцом, отдали новому вождю, и она сказала, что это справедливо, и Шогол-Ву согласился с ней. По лицам было видно, люди ждали другого, но почему? Тот дом был велик для двоих и стоял на вершине холма. Этот, ближе к лесу и реке, куда лучше. К тому же всё, что хотела Хельдиг, ей позволили взять с собой.

А теперь с ними делились едой, но не считали это помощью. Что-то было не так, но что?

Шогол-Ву заглянул рыбе в рот. Принюхался.

— Не отравлена, — сказал он, но для верности провёл по серому боку пальцем и хотел облизать его. Хельдиг остановила, всё ещё смеясь.

— Я дочь вождя, — сказала она. — Мне не положено было стоять у печи, женщины племени приходили и готовили для нас. Я стала бы спутницей вождя, и так бы и продолжилось, но я здесь, с тобой... И вот, они наказали меня: дали рыбу и велели справляться самой. Ждут, что я опозорюсь перед мужчиной, которого выбрала. Ждут, что ты останешься голоден и зол на меня.

— Зачем же? Я помогу тебе.

Хельдиг посмотрела на него с улыбкой.

— Они не верят, что ты это можешь. Мне стоило большого труда не рассмеяться им в лицо. Они так довольны, ты бы видел! Но ещё, должно быть, отыщут предлог заглянуть сюда.

Шогол-Ву, наконец, понял и засмеялся тоже. Он притянул Хельдиг к себе и смеялся тому, что она рядом, что всё кончилось, пусть так, как он не думал и подумать не мог. Что есть этот дом, низкий и дымный — его дом, и эта женщина — только его женщина, и кто знает, как бы всё сложилось, если бы Нат прошлой ночью не пошёл играть на берег.

— Я помогу тебе, — повторил Шогол-Ву. — Только схожу к реке, я хотел.

Она поняла и отпустила его с улыбкой. Лишь попросила напоследок:

— Возьми рыбу для Хвитт, я ей обещала. Она выпрашивала, но я побоялась ставить корзину на землю.

Выбрав рыбину покрупнее, Шогол-Ву вышел наружу.

Двуликий улыбался в это утро, и тёплый свет лился, согревая землю, легко проходил сквозь туманную листву. В белом лесу, который дети других племён звали запретным и мёртвым, было светло.

И души радовались солнцу. Они притихли, почти не перешёптывались, только слетали неслышно — одна, другая, — и таяли в воздухе, не касаясь земли. Должно быть, хорошо вернуться в мир в такой добрый день.

Шогол-Ву остановился у порога, закрыв глаза, и улыбнулся.

Нептица уже куда-то отошла, только пёс лежал неподалёку, дыша сыто и тяжело. И рогачи стояли тут же: пятнистый обнюхивал пса, тянулся к нему языком, а белый фыркал и отворачивался.

Люди зачем-то отмыли пса, и он оказался белым, не серым. На боках, на лапах и там, где прежде цепь охватывала шею, недоставало шерсти, но скоро должна была нарасти. Пёс не стыдился выпрашивать еду у всех, кто мог её дать, и с ним делились. Никто не гнал. Удивительно ли, что на рыбу он и не поглядел, не шевельнулся.

Шогол-Ву поднёс рыбу к лицу, обнюхал ещё: нет, точно хорошая, бояться нечего...

— Что, их дом ещё не горит? — донёсся от дороги насмешливый голос. — А...

Шогол-Ву открыл глаза.

Женщины, четверо, смотрели так, будто он сделал что-то дурное.

— Да улыбнётся вам Двуликий, — приветствовал он их, но не получил ответа. Потом, догадавшись, добавил:

— Это вас мы должны благодарить за пищу?

— Он ест её сырой, — выставив перед собой руку с ведром, пробормотала одна из женщин. — Ест сырой, могли вы подумать? Он и эту научит!

Её спутницы промолчали. Дёргая друг друга за рукава, отступили, заспешили прочь. Даже к реке не пошли, а ведь вёдра пустые.

Шогол-Ву пожал плечами, глядя им вслед.

Он свистнул, и Хвитт прибежала из-за дома, получила рыбу. Начала хвалиться перед рогачами, но те не стали ей завидовать. Тогда она сделала вид, что кладёт рыбу возле пса, но тот лишь слабо потянулся, даже не коснувшись лапой, и вновь зажмурил жёлтые глаза.

Тут рыба трепыхнулась. Нептица вскрикнула, подбросила её в воздух, поймала и ускакала за дом. Шогол-Ву не стал ждать и направился к реке один.

Он обернулся от дороги, посмотрел на холм, невысокий и длинный, где среди бледных кустарников и деревьев — обычных, серых и голых сейчас — белели дома. Здесь их тоже украшали затейливым кружевом, выплетали узоры, пожалуй, и похитрее, чем в людских землях, только другие: речные волны с пеной, раковины с жемчугом. А после проходились белой краской, тоже хитро, с умом, и узоры обретали глубину.

Лишь тот единственный дом, где жили теперь Шогол-Ву и Хельдиг, потемнел от времени, лишился ставней. Резные карнизы прогнили, сломались, прежний их узор угадывался с трудом, и крыша осталась без фигуры. И всё же менять его на другой они бы не стали, даже на дом вождя.

В том доме поверху летели птицы, понизу плыли рыбы. Сплетались хвостами и телами шилоносы, тянули головы-иглы, пучили глаза, как живые. Казалось, протяни руку — и порскнут в стороны. Прорезана была каждая чешуйка, каждый плавник. Не один день заняла работа, а может, и не один мастер трудился. Видно, они были шутниками, эти мастера, раз из множества водных тварей выбрали именно этих.

Шилоносы портили дерево: дырявили лодки, бурили норы в столбах причалов. Где их разводилось много, там, говорили, и воды не зачерпнуть. Окунёшь ведро, поднимешь, а из него струи во все стороны.

В тёплые и тихие дни, когда ветер не спускался к воде и Четырёхногий не гнал волны, можно было увидеть искры у поверхности: то шилоносы резвились под улыбкой Двуликого.