— Не подведи, Хвитт, — попросил запятнанный и забрался на белую спину.

Он сидел и ждал, не спеша трогаться с места.

С холма было видно далеко: такие же поля по эту сторону, дорога к Заставе. Двое скакали по ней, тёмные точки, одна за другой. Вот-вот доберутся до развилки.

По левую руку за полями лежала река, далёкая и тонкая, неслышимая отсюда.

Поднялась стайка зарянок. Ветер бросился за ними, пригнул неосторожной лапой юные деревца у края поля. Он пролетел над рекой, сделал круг и взлетел на холм. Принёс крики всадников, понукающих рогачей, и топот копыт, и зов от храма, близкий и испуганный.

— Вперёд, — сказал Шогол-Ву, несильно хлопая по белой шее.

Нептица поняла. Двинулась с места, обернулась, скосила тёмный глаз.

— Давай, Хвитт. Уходим!

Крики зазвучали уже близко. Должно быть, преследователи добрались до храма. Шогол-Ву обернулся, чтобы узнать, держат ли они луки наготове, но стражи пока не думали стрелять. Они закричали, углядев его на склоне, не дослушали мужика, хлестнули рогачей и понеслись вниз в облаке пыли.

Нептица, учуяв погоню, скакнула. Хлопнула крыльями. Приближался, нарастая, грохот копыт, людские голоса, храп рогачей. Запятнанный обернулся ещё раз.

— Лети, Хвитт! — приказал он, тронув крыло. — Лети!

Нептица расставила крылья на бегу, оторвалась от земли, пролетела невысоко. Взмахнула крыльями ещё раз, поймала ветер, и он понёс её вперёд, под гору. Подняться ей не удалось, но и того хватило. Воздушная дорога вела зверя быстрее, чем могли бежать рогачи.

— В поля! Нам нужно в поля, Хвитт!

Нептица, покорная руке, свернула, пролетела над изгородью. Белые крылья хлопнули раз, другой, но долго она не продержалась — опустилась. Всадники, разгорячённые погоней, под холмом ушли с дороги, свернули следом. Черноволосый что-то кричал — велел, должно быть, разделиться, но его не слушали. Опьянённые близостью добычи, люди видели только её.

Копыта рогачей вязли в мокрой земле, и звери не могли бежать. Нептица, вытягивая шею, била крыльями по воздуху. Ей удавалось кое-где перелетать, и всё-таки стражи нагоняли.

— Вернитесь к дороге! Лёгнер, Улле!.. Он тут один! — разнёсся крик.

Шогол-Ву оглянулся. Стражи и не думали сворачивать. Двое уже подняли луки.

Запятнанный выхватил стрелу, наложил на тетиву.

Первый его не испугал — с этим справится и ветер. Видно, привык орудовать цепом, не луком. Второй метил в зверя.

Шогол-Ву вдохнул.

Не стало поля, рыхлого, колеблющегося. Умолк голос реки. Затихли крики людей. Только ветер и стрела, живая, рвущаяся к добыче. Только цель.

Он выдохнул, спуская стрелу с привязи.

Рогач вытянул шею, делая шаг, и стрела ударила человека в грудь, точно в синий глаз на стёганой куртке. Страж ещё не понял, ещё скалился. Покачнулся — улыбка сменилась растерянностью, недоверием — выпустил лук и упал в чёрное мягкое поле. Его спутники взвыли.

— Давай, Хвитт, давай! — поторопил запятнанный, сжимая коленями белые бока. — Вперёд!

Река была всё ближе. Сейчас её скрывал берег, высокий, обрывистый, но шум воды нарастал.

Нептица скакала, расставляя крылья. Комья грязи брызгали из-под лап, пятнали светлые перья. Рогачи, надсадно храпя, нагоняли.

— Стой, выродок! Не уйдёшь!

Стрела упала, не долетев. Вторая опустилась ближе, почти у самого крыла.

— Я кому сказал — за остальными! Улле!..

Обрыв приближался. Так близко к краю землю уже не возделывали, и она была твёрже. Попадались камни, стелились кустарники. Нептица помчалась вдоль реки, ненадолго увеличив расстояние между собой и преследователями.

— Давай, Хвитт! — выкрикнул Шогол-Ву, наклоняясь и вытягивая руку. — Туда!

Нептица скосила глаз, но продолжила бежать вперёд.

— Давай же!

Рогачи настигали. Ветер свистел, беснуясь. Ревела вода под обрывом, с шумом прокладывая путь меж камней.

Первый всадник занёс топор. Он ещё не мог достать, но через три вдоха... два...

— Хвитт! — воскликнул запятнанный, ударяя коленом. — Давай!

Нептица вскрикнула отчаянно — и скакнула вперёд и в сторону, в пустоту, расправляя крылья. Хлопнула ими, снижаясь против воли, пронеслась над острыми зубцами, над пенистой волной.

Взревели за спиной люди. Свистнула стрела, прошла выше. Нептица рванулась, поджала лапы, всё-таки коснулась воды. Но середина реки осталась позади.

Течение подхватило нептицу и понесло, быстро унося от людей. Она торопливо гребла лапами. Шогол-Ву спрыгнул в воду, удерживая только руку на белой спине, чтобы зверю было легче. Они миновали узкое место, где река пробиралась меж высоких берегов — та самая река, что брала начало в долине у безымянных гор за Древолесом, а теперь бежала по краю Приречья к Косматому хребту.

Двуликий, что прятался за обрывками своего одеяла, выглянул вдруг — и улыбнулся. В этот час Шогол-Ву нащупал каменистое дно и выбрался, преодолевая течение, на берег неподалёку от Косматого хребта, где его когда-то родила мать.

Шогол-Ву осмотрелся. Преследователи отстали, но медлить было нельзя.

Этот берег, так хорошо знакомый по прошлым дням, избороздили теперь следы тележных колёс, а далёкий лес отступил как будто ещё дальше. Видно, люди вырубали его, а за водой ездили к реке, не умея найти другие источники или не решаясь соваться вглубь.

Нептица встряхнулась, рассыпая брызги, фыркнула. Увидела что-то на кромке воды и серого речного песка, поддела клювом.

— Идём, Хвитт, — позвал запятнанный и двинулся вдоль берега.

Всё здесь было ему близко, каждый куст и камень. Каждая щербина на обрыве по ту сторону реки, каждый зубец, торчащий из воды — каменный гребень, которым Белая дева вычёсывала свои пряди.

Много времён назад, ещё до того, как получил имя, Шогол-Ву бывал здесь. Зебан-Ар приводил их, детей племени, и они бежали по мокрому песку у края волны. Потом обратно — по колено в воде. Четырёхногий мешал, хватал за ноги, но поддаваться было нельзя: кто приходил последним, оставался без еды.

Запереть голодным — достаточно суровое наказание, и к другому обычно не прибегали. Лишь одного высекли: он остановился, забыв обо всём. Загляделся, как Двуликий восходит на холм, как нежный розовый свет разливается, пронизывая стылый туман, раскрашивая подножие холма невиданными красками. Как разлетаются клочья одеяла, тёмно-синие, роняя лёгкий пух, желтоватый и белый. Как плывут отражения по сонной реке — видно, Четырёхногий тосковал о холме, мечтал бродить по нему хотя бы так.

А остальные добежали, и Зебан-Ар кричал и не мог дозваться. Это было плохо. Это была слабость. Кто утратит бдительность, до того доберётся враг или зверь. И приказы старших — закон, ослушаться нельзя.

И негодный сын племени лежал в общем доме спиной кверху, закусывая истерзанные губы. Его проучили и оставили тут, а остальные ушли к кострам, где булькали котлы и пахло так вкусно.

В сумеречный час к нему пробралась Раоха-Ур. Принесла отвар от боли.

— Взяла бы мазь для ран, но нельзя. Заметят, — с сожалением сказала она.

Провела по голове ласковой рукой, и всё, что держалось внутри, выплеснулось наружу, будто корку сорвали.

— Я только посмотреть хотел!.. Мы же тут и не видим из-за леса, только когда Двуликий уже на холме... Почему нельзя? Почему — плохо? Зачем тогда ты меня учила, что во всём красота — в узоре на листе, в птичьих перьях?.. Зачем, если хорошему охотнику это ни к чему?

— А зачем жить, если не умеешь видеть по-настоящему? Мир будет лежать перед тобой, как закрытая раковина. Доживёшь до времени, когда волосы станут белыми, как у речной девы, а всё будешь думать, что мир серый и простой. Догадался бы заглянуть глубже, нашёл бы жемчуг. Разве тебе больше нравится серый мир, тот, в котором живут другие?

— Я хочу стать охотником, хорошим охотником! Зебан-Ар сказал, никогда не стану, если мои глаза делаются слепыми, а уши глухими. Твоя вина, Раоха-Ур, но я тебя не выдал!