На миг стало тихо, и в этой тишине неожиданно громко прозвучал хриплый шёпот мальчишки:

— Значит, это правда? Мы скоро умрём, и я тоже?

— Сны не всегда сбываются, — сказал ему Шогол-Ву.

— Не бойся, — сказала и дочь леса. — Грядущего не знает никто. Бывает, мы видим путь, но лишь один из многих. Всегда есть другие пути.

— Другие? — воскликнула Ингефер. — А с чего это нам должно повезти?

— С того, что мы идём в Запретный лес договариваться с богами, — криво усмехнулся Нат. — Может, и договоримся.

— Врёшь! — ахнул мальчишка.

— Ну, если вы тут всё прогуляете, а мир так и будет стоять, значит, не врал я. Только всё равно вам тяжко придётся — скот, вон, прирезали, рогачей на волю пустили. Овцам, какие остались, зерна хорошего насыпали — видно, того, что для посадки держали. Думаете, пусть и они напоследок порадуются? И зря, нельзя им чистое зерно, сгубите.

— А я говорил, — подал голос человек с лавки. — Но если кто тупой, как подмётка, разве ж его переспоришь?

— Идём уже, — сказал Нат. — А то кажется мне, мы отсюда вовек не уедем.

Шогол-Ву свистнул, подзывая нептицу. Та с сожалением оставила кость, подошла, оглядываясь.

Мальчишка вышел проводить.

— А правда, что вы в Мёртвый лес едете? — спросил он.

— Правда, — ответил запятнанный.

— А если всё получится, ты ещё вернёшься?

— Кто знает.

Видно было, на языке у мальчишки вертелось ещё что-то. Он открывал рот и делал вид, что просто хотел вдохнуть, и отворачивался, глядя наверх, где растянулось, низко нависло плотное серое одеяло.

Наконец, когда уже впрягли рогачей, он решился.

— А можно мне перо?..

Шогол-Ву посмотрел на белое перо в его руке.

— Нам оно ни к чему. Можешь оставить себе.

— Нет, я... — и мальчишка указал рукой. — Вот это.

Шогол-Ву потянул себя за прядь, оглядел перо, что вплёл, собираясь хоронить Одноухого, как если бы хоронил одного из племени.

Когда-то белое с чёрным концом, оно посерело и истрепалось, давно пора было заменить. Воды рек, застенки Пограничной Заставы, кровь, огонь и дорожная грязь — весь этот путь оставил след.

— На что оно тебе? — спросил Шогол-Ву. — Оно негодное.

— На память, — прошептал мальчишка.

И глядел, не веря, как запятнанный достаёт нож и срезает перо вместе с косицей — иначе не выпутать. И прижал к груди, как великую ценность, будто ему отсыпали горсть золотых раковин с жемчугом.

Рогачи, отдохнувшие и сытые, тянули ноздрями воздух, пофыркивали. Им не терпелось отправиться в путь.

Белые звери качали головами, и всадница сидела осторожно, боясь задеть их раны, которые при свете дня казались ещё глубже.

Нептица потягивалась у колеса. Она хотела забраться в телегу, но её не пустили.

— Лёгкого пути! — пожелал на прощание Йокель. — Да хранят вас боги... или счастливый случай, и пусть удастся задуманное! Молил бы за вас богов, если бы ещё верил, что это поможет.

— Лёгкого пути! — эхом прозвучал голос Ингефер.

Они стояли в стороне, обнявшись, а мальчишка подошёл ближе, поглядывая на пустое место рядом с Натом. Глаза его блестели. Оставалось лишь надеяться, что не попросится на телегу.

— Тонне! — хрипло раздалось от дороги, и он дёрнулся, обернулся испуганно. — Во-от ты где, паршивец!

Мальчишка не врал, отец его пил, и давно. Нечёсаные, немытые космы обрамляли опухшее лицо, колени были испачканы в грязи, и куртку пятнали грязь, жир и вино. Из продранного локтя лезла шерсть.

— Я его везде ищу, а он! В трактире, значит. Вино хлебал?

— Я... нет! — пробормотал мальчишка и попятился.

Отец навис над ним, поднимая кулак.

— Довольно брехать, щенок! Дружки твои, такие же шавки брехливые, всё выболтали. От рук отбился! Поучить тебя надо? Я поучу...

— Не трогай сына, — сказал Шогол-Ву.

— А?..

Человек поднял глаза, налитые кровью.

— Не суй нос в чужие дела, выродок! Хочешь мне рассказать, как быть отцом, так вспомни сперва, что твоя мамаша не знала, от кого родила ублюдка, которого подбросила в общий дом и забыла. А своих детей ты растишь, а? Или тоже бросил и забыл — не подохнут, так вырастут... такими же ублюдками.

— Ты ошибаешься. Дети племени не бывают брошены: каждый мужчина им отец, и каждая женщина — мать. Старшие всегда рядом. Каждый выслушает и поможет, и научит, и даст совет. Дети всегда присмотрены и всегда при деле, и сами постоят друг за друга. Это у вас, людей, не так — твой сын никому, кроме тебя, не нужен, а если и ты не будешь ему отцом, тогда кто?

— Ишь, умный выискался!

Человек смотрел растерянно и зло. Неясно было, откликнется ли что-то в его сердце на эти слова или он, наоборот, отыграется на сыне за непрошеную науку.

Мальчишка сжался и моргал испуганно, будто ему грозили ударом. Видно, не верил, что обойдётся.

Йокель подошёл, положил руку ему на плечо.

— Мы присмотрим, — дал он обещание. — Люди тоже не звери, ты не думай.

Такими они и остались на сумрачной дороге — юная пара, вихрастый мальчишка между ними и набычившаяся фигура чуть в стороне. Скоро они растаяли в лёгком тумане.

Рогачи спешили, радуясь и серому предрассветному часу, и сырому ветру с реки, ничего не зная о богах и о том, что этот мир, может быть, доживает последние дни.

Нептица была не так довольна. Она бежала, раздувшись, топорща блестящие от влаги перья, и то и дело оглядывалась.

За спиной раздался звонкий лай.

Серый пёс, лишь недавно впервые спущенный с цепи и нашедший друга, без сожаления оставил позади дом и хозяина. Он спешил изо всех сил, пластаясь над дорогой — так спешил, что лапы разъезжались по грязи.

Нагнав телегу, пёс вскинул морду и пролаял коротко, с подвыванием: жаловался, что его бросили. Поравнялся с нептицей, вывалив язык, и так они и бежали дальше плечом к плечу.

Какое-то время путники ехали молча.

Поскрипывали колёса. Прищёлкивала грязь, будто хлопали маленькие кнуты, и фыркали рогачи. Шумно дышал пёс.

Серое одеяло, растянутое над землёй, опускалось ниже и на глазах мокрело. Влага проступала тёмными пятнами, сочилась, тянулась к земле серым туманом. Крошечные капли, точно соскользнувшие с конца иглы, усеяли волосы и лица, одежду и борта телеги, шкуры зверей и белые перья. Качались, поблёскивая, сухие травы, будто отлитые из серебра.

Рассвет неохотно, но настал. Однако придёт за ним день или вновь сгустится мрак, знали только боги.

Зебан-Ар, что ехал позади, подстегнул рогача и нагнал телегу.

— Зачем ты вступился за людского щенка, порченый сын? — спросил он. — Я хочу понять.

— Почему нет? Его отец вёл себя неразумно. Я хотел рассказать, как бывает у нас, чтобы он задумался.

— У нас?.. У нас — да, но не у тебя. Ты стоял у котлов, и только. Даже когда мы ходили по тропам, брали тебя с неохотой. У тебя не было той жизни, о которой ты рассказал людскому псу.

— Ему не обязательно было знать о том.

— Я никогда тебя не пойму, — сказал Зебан-Ар, качая головой, и отстал.

— А я думал, это мне с папашей не свезло, — бросил Нат через плечо. — А знаете что? Я б пожрал. Зря, что ли, припасы собирал, чтобы тащиться с пустым брюхом!

Телега ненадолго остановилась.

В котомке нашёлся хлеб, уже чуть подсохший, пахнущий дымом и травами, и его разломили на всех. Мягкий сыр, завёрнутый в тряпицу — каждому по горсти.

Нептица вилась вокруг, а пёс тянул воздух, опершись лапами на борт телеги. Хельдиг дала ему сыра с ладони, и он слизал жадно.

Нептица поглядела хмуро, вздыбив перья на лбу, и подошла принюхаться, вкусный ли кусок достался псу. Тот отворачивал морду, а сам не сводил глаз с людей: угостят ещё или нет?