— Вещун?

Снаружи замычал рогач, раздался окрик. Старик обернулся к двери.

Та отворилась, впуская белый клубящийся туман, и случайный путник заглянул в зал, подслеповато щурясь.

— Да улыбнётся вам Двуликий, люди добрые, если только он ещё с нами! Это что за поселение?

— Да не оставит Двуликий и тебя, — ответил хозяин. — Белые Сады это.

— А, Сады... Вот так занесло меня, видно, не туда свернул! Всё заволокло, ни зги не видать. Ну, теперь я дорогу знаю...

— Так переждал бы, — пригласил его старик. — Может, распогодится. Сядь пока, выпей...

— Я бы рад, да тороплюсь, — перебил его гость. — Ждут меня, мореходы ждут, а я непогоду пережидал уже, запаздываю, да вот заплутал ещё, от своих отбился. И рогачи едва идут, дороги не видя. Ох, как бы не отплыли без меня...

— Ну, пошли тебе Трёхрукий удачу на пути!

— Да не обойдёт он удачей и вас, добрые люди, — сказал гость и затворил дверь.

Слышно было, как он идёт, торопясь, по двору, и как трогается повозка, завязшая в грязи.

Старик кашлянул.

— И не сидится людям... Лучше уж опоздать, чем шею свернуть, как бы в овраг не скатился. Да и мореходы небось понимают, уж день бы подождали!.. Ну, парень, что ты там говорил?

— Что напророчил вещун?

— Да кто ж слушал! Как он понёс, что все мы помрём, и мир заодно, так его и выставили. Ты про Вольда скажи, он на место брата встал?

— Не знаю.

— А твоё племя-то вернёт Косматый хребет? Времечко самое подходящее...

— Не знаю.

— Да как не знаешь-то? — удивился старик.

— Мне нечего сказать. Я должен идти.

— Ну, довольны? — сердито сказал хозяин. — Поговорили о чём хотели? Пусть идёт, пока цел!

Шогол-Ву поднялся и свистнул, подзывая нептицу. Та встряхнулась, заспешила следом.

— Да как не знает-то? — продолжил бормотать старик. — Как можно про своих-то не знать?

Туман поднялся, утопив и крыши, и дорогу. Казалось, в целом свете не осталось ничего кроме этого грязного двора с покосившейся изгородью, кроме старого низкого дома с тёмными окнами. Мир был холоден и тих. И пуст.

Ната здесь больше не было.

Шогол-Ву брёл, оступаясь и оскальзываясь, держась колеи. Нептица то отставала, не желая идти в тумане, то нагоняла с коротким вскриком.

Живущие у рек в такую пору говорили, то Четырёхногий разводит свои костры, и дым их, белый и сырой, стелется над землёй. Живущие у гор верили, что одеяло Двуликого падает с холма, укрывая всё пеленой.

Сейчас, казалось, постарались оба. Одеяло, плотное и тяжёлое, пропитанное влагой, упало в костёр, и мир заволокло дымом. Осталась лишь дорога под ногами, обманчивый, неверный путь — обернись вокруг себя, и не разберёшь, в какую сторону шёл. Сырое полотно облепило лицо, и дышалось сквозь него тяжело.

Остался позади овраг, глубокий ли, широкий, не понять. Туман затопил его, лишь голые кустарники тянули чёрные костлявые пальцы, силясь выползти на дорогу. Тележный след опасно подошёл к самому краю, вильнул и ушёл прочь.

Даже сын детей тропы, исходивший Разделённые земли, теперь не чуял, ведёт дорога прямо или петляет. Он шёл, страшась, не пропустил ли поворот, но вот заметил столб, темнеющий у дороги — указатель на развилке.

Шогол-Ву отвёл с мокрого лица пряди вымокших волос и остановился, приглядываясь.

Столб качался в густых клубах белого дыма, неторопливого, как медленная вода. Вот стал совсем тонким, вот открылся, а вот туман отъел верхушку. Вот побледнел за сырой пеленой, но сразу очистился.

У столба кто-то стоял.

Шогол-Ву приблизился не спеша, не отрывая взгляда от тёмной фигуры. Чёрные волосы. Одежда детей тропы. Белая муть истончилась до прозрачности, больше не скрывая знакомое лицо с полосами на щеках и подбородке. То была Раоха-Ур.

Нептица насторожилась, поджала лапу. Шогол-Ву опустил ладонь на вздыбленные перья на загривке.

Раоха-Ур подняла руку и указала на что-то в стороне.

Там был туман, такой же, как повсюду — разбавленное водой молоко, плохо размешанное. С холма струилась кровь, окрашивая всё над головой алым. Потоки танцевали, то обходя друг друга, то сливаясь. Молока стало меньше, воды — больше, и что-то тёмное качнулось вдали.

Что-то, похожее на дерево с обломанной вершиной, с парой голых ветвей, опущенных и как будто тоже сломанных, но выше самых высоких вечников. Ствол разделился — не ствол, а ноги, ступающие медленно и тяжело. Ветвь двинулась — не ветвь, а рука с зажатым посохом. Голова повернулась — лица не разглядеть, но оно смотрело сюда, на перекрёсток.

Клубы тумана поднялись, как потревоженная пыль, скрывая всё. Только земля, казалось, вздрогнула, как от тяжёлого шага. Только стало на миг холоднее от пустого взгляда. И опять просветлело, но вдали уже не было никого.

Шогол-Ву обернулся к столбу, но и Раохи-Ур не стало. Нахмурившись, он пригляделся к дороге, нашёл, куда уходила свежая глубокая колея, и пошёл по следу.

В час, когда Двуликий должен был добраться до вершины холма, а может, и идти вниз — нельзя было сказать точно, — Шогол-Ву набрёл на телегу. Она стояла, покосившись, и трое возились у неё. В одном запятнанный узнал утреннего гостя по тёмным волосам, подвязанным ремешком, и по приметной одежде, нарядной, но для дороги совсем не годной.

— О-ох, что же делать, — причитал тот, держась за голову. — Чем же я Трёхрукого прогневил, что так не везёт? Беда за бедой!

— Ты вон лучше мешки сгружай, — неласково ответил ему другой. — Быстрее управимся.

— О-ох, да уплывут, уплывут без меня! Ждать не станут!

— В такой туман не уплывут.

— Да уж я себя знаю — если Трёхрукий решит надо мной подшутить, так на полпути не остановится. Как есть уплывут, ещё и ткани небось промокли, попортятся от сырости, и телегу починить не выйдет...

Тут он заметил путника на дороге и осёкся.

— Да улыбнётся вам Двуликий, — сказал Шогол-Ву.

Он подождал, понял, что его не спешат приветствовать, и продолжил:

— Я ищу спутника. Светловолосый, зовут Нат, при нём стренга.

— На постоялом дворе он, — не глядя на запятнанного, сказал тот, что сидел у колеса. — Ну, сгружайте мешки! Иначе как починить? Поднять надо.

И они продолжили свой разговор, как будто уже остались одни.

— Да пошлёт вам удачу Трёхрукий, — сказал Шогол-Ву и направился дальше. Ответа он не услышал.

Вскоре показалось и поселение. В ясный день его было бы видно издалека, но не теперь, не в этой белой мути.

Постоялый двор серел неясным пятном — легко пройти и не заметить. Шогол-Ву услышал мычание привязанных рогачей, неразборчивые голоса и бренчание струн, и тогда свернул от дороги.

Он встал у угла, так, чтобы видеть двор, входящих и выходящих, но чтобы его самого без нужды не заметили.

Нептица подошла к рогачам под навесом. Напилась воды из длинного корыта, сунула клюв в сено. Фыркнув, поворошила его лапой. Рогач, привязанный с краю, крупный, с седеющей мордой, всхрапнул, наставляя рога, и нептица отошла.

— Хвитт! — позвал Шогол-Ву.

Нептица сделала вид, что не услышала. Она неспешно обошла рогачей, вытянула шею и дёрнула седомордого за хвост. Тот взбрыкнул, лягнул мохнатым копытом, но не достал. Остальные рогачи встревожились, натягивая поводья.

— Хвитт! — повторил Шогол-Ву, в этот раз строже.

Нептица вскинула голову и загребла лапами, осыпая рогачей комьями грязи. После этого откликнулась на зов, подошла, ткнулась в грудь. Повернула голову, чтобы ей почесали шею.

Кто-то выглянул на шум, ничего не заметил и ушёл. Пока дверь не затворилась, отчётливо слышалось пение стренги. Ей вторил голос Ната.

Пока Шогол-Ву раздумывал, соваться внутрь или нет, Трёхрукий решил помочь, и певун вышел сам, похлопывая стренгу по круглому боку. Он завернул за угол и столкнулся с запятнанным нос к носу.

— А, друг мой... — с кривой улыбкой пробормотал Нат, отступая на шаг.