— А и добрая похлёбка, нечасто я такую едал! Ну, удивил. Не знал я, что в вашем племени так умеют.

— В племени не умеют.

— Так где ж ты научился?

— Старшие брали с собой, когда водили по тропам, вот и учился где мог. Если люди не гнали, смотрел, расспрашивал.

— А, готовку любишь, значит?

— Не люблю.

— А зачем тогда? — спросил Нат, откладывая ложку.

— Мне доверяли только это дело. Я думал, если справлюсь, угожу им, племя примет меня как равного.

Шогол-Ву сразу пожалел об этих словах, особенно когда заметил, что слушал его не только Нат. Хельдиг смотрела так, будто это её обидели. Что было в глазах Ингефер, трудно понять.

— Так и чё, приняли? — сочувственно спросил один из соседей по столу.

— Нет.

— Вот выродки, а!

— Ты это, ты у Хопа оставайся. Выпивка тут что надо, а стряпня — ты уж прости, Ингефер, — живот не радует. Так мы уж хоть напоследок себя побалуем, сколько того времечка осталось...

И мужик заскулил, роняя в миску пьяные слёзы.

Мальчишка, притулившийся рядом — должно быть, сын, — дёрнул его за рукав, стыдливо пряча глаза, но вот и сам заморгал, губы затряслись.

Шогол-Ву доел молча, торопясь, не чувствуя вкуса похлёбки. Перебросив ногу через скамью, выбрался из-за стола и пошёл наверх.

Первая же найденная пустая комната его устроила. Кровать была коротка, но ему хватило и шкуры, которую он стянул с соломенного тюфяка и бросил в углу. Опустив гудящую голову на сгиб руки, Шогол-Ву закрыл глаза.

За опущенными веками мир закружился быстрее. Шогол-Ву подумал, не уснёт, и ещё подумал, не поискать ли ведро, когда ощутил, что он не один. Кто-то встал между ним и окном, за которым горели костры, и людской гомон, казалось, затих.

Против света было не разглядеть лица, но по очертаниям, по движению запятнанный узнал Раоху-Ур. Опустившись на колени, она положила ладонь ему на голову. Он успел ещё почувствовать знакомое касание пальцев — у неё одной были такие добрые руки, — а потом пришёл сон.

В этом сне его тащили прочь, в черноту, в поля. Он знал: должна пропеть синешейка. Но птица молчала, и только ветер бродил вокруг, тревожа кустарники и подвывая.

Топор занесён. Помощи ждать бесполезно, нужно бороться! Оттолкнуть врага, упасть, стряхивая второго... Навалились... Холод лезвия всё ближе...

Запятнанный дёрнулся, просыпаясь, но холод не исчез. Это пришла нептица и легла, притиснув его к стене, задела шею холодным клювом.

Шогол-Ву оттолкнул её. Нептица вскрикнула недовольно и легла иначе, поджав под себя лапы. Шумно вздохнув, раздулась, уткнула нос в перья.

Тьма окутала всё вокруг, и в этой тьме раздались голоса:

— Вот куда она ушла! Давай, Тонне, подзови её!

— Да как, если она уже и мяса не хочет! Ты её раздразни, может, встанет она.

— Сам и дразни, а я туда не пойду. Выродок как проснётся, как ткнёт тебя ножом!

— Да не станет он здесь такое затевать!

— А если не станет, так сам и иди. А, что, струсил?

— Ладно, пойдём. Всё равно она не танцует...

Шогол-Ву приподнялся на локте, и у порога что есть мочи заорали. Незваные гости, толкаясь, кинулись прочь. Слышно было, кто-то упал, загремел на дощатом полу, и кто-то обругал крикунов.

Дверь осталась приоткрытой, но вставать, чтобы запереть её, не хотелось.

Стало светло, будто наступил день, и пришла Хельдиг.

— Не могу поверить, что ты жив, а Искальд отправился к ушам богов, — сказала она. — Лучше бы наоборот. Дети леса верны своему выбору.

— Мне всё равно, — ответил он.

— Если всё равно, почему ты плачешь?

Шогол-Ву проснулся и ощутил прохладу на щеках. Вскинул ладонь и почуял дурной запах: эти слёзы пахли несвежим мясом, мокрой шерстью, старым зверем. Пёс наклонился, дыша в лицо, и опять лизнул.

— Иди прочь, — сказал Шогол-Ву, лёг вниз лицом и наконец заснул крепко, без сновидений.

Раздался крик.

Такой лучше не слышать никогда, потому что его не забыть. Запятнанный слышал. У разорённых горящих домов, над телами ушедших так кричали оглушённые потерей, понимая, что вспять не повернуть, но не имея силы смириться. Такие вставали и сами бросались в огонь, на клинок, — куда угодно, лишь бы не длить эту муку.

На кровати спал Зебан-Ар. Он вскочил, задев брошенную на полу миску, и та покатилась, гремя. Испуганный пёс отскочил в угол, щеря зубы и поджав клочковатый хвост. Нептицы уже не было.

Кричал Клур. Смотрел на что-то, что видел лишь он один, и Ашша-Ри пыталась растормошить его и заткнуть рот, всё сразу.

Двуликий всё же пришёл, хотя и глядел хмуро. В сером неверном свете, из-за которого мир казался сном, Шогол-Ву разглядел нож в руке старого охотника.

— Стой! — воскликнул он, становясь на пути. — Как ты объяснишь людям тело?

— Я не так глуп, порченый. Сделаю, чтобы он умолк!

— Только подойди! — прорычала Ашша-Ри.

Шогол-Ву обернулся. Охотница посмотрела как раненый зверь, понимая, что с двумя ей не справиться.

— Что ему осталось? — спросила она, придавливая Чёрного Когтя к полу, зажимая ладонью рот. — Если отнять ещё и голос...

— Не будем трогать, — сказал Шогол-Ву. — Убери нож.

— Жалеешь его, порченый сын, жалеешь эту падаль? После всего?

— Не жалею. Хочу узнать, что он видит.

Старый охотник постоял, раздумывая, и спрятал нож.

— Будь по-твоему, — сказал он и сплюнул. — Пусти, я уйду. Здесь смердит мертвечиной.

Клур больше не кричал, только стонал, дыша тяжело. Шогол-Ву решил, что его помощь здесь не нужна, и вышел тоже.

Снаружи, не спеша подходить, толпились любопытные. Кто выскочил в чём был, не стыдясь, кто смотрел из-за приоткрытой двери.

— Что там, а? — испуганно и хрипло спросил рябой парень, моргая опухшими глазами. — Что стряслось?

Он потянулся к рукаву старого охотника, но тут же и отдёрнул пальцы. Зебан-Ар прошёл мимо, не сказав ни слова.

— Дурной сон, — ответил за него Шогол-Ву. — Не на что смотреть.

Люди загудели, зашептались:

— Дурной сон? Знак дурной!

— А что снилось-то?

— Может, Хорту позвать? Она сны толковать умеет.

— Не теперь. Пусть он ещё отдохнёт.

Шогол-Ву плотно затворил дверь и услышал, как Ашша-Ри заперлась изнутри.

Спать больше не хотелось, и он решил спуститься вниз. Раздвигая людей, встревоженных, сонных, столкнулся взглядом с Ингефер, сестрой трактирщика.

Она поджала губы, вскинула голову. Косы её расплелись и текли тёмным золотом, рука, белая, полная, придерживала кофту на груди. Йокель, обнимая за плечи, стоял рядом.

Запятнанный прошёл у стены, огибая этих двоих, и спустился по лестнице в дымный зал. Пёс увязался следом, лез под ноги, бил хвостом.

Пировали как в последний раз. Не жалея, били посуду. Недоеденное валили на пол или в очаг, потешить Двуликого — то ли по старой памяти, то ли надеясь задобрить.

Теперь веселье догорело и умерло, и в опустевшем разорённом зале не осталось почти никого. Кто ушёл домой, кто спал наверху. Только кто-то гремел в дальней комнате, может, искал выпивку. Ещё один растянулся на лавке у стены, с головой укрывшись курткой и мыча во сне, да хмурый поселенец, морщась, прихлёбывал из кружки, расчистив себе угол стола и держась за лоб.

— Чё орали-то? — спросил он угрюмо, поднимая больные глаза.

— Плохой сон. Не о чем тревожиться.

В дверь заскреблись, и послышался тонкий голос нептицы. Переступая черепки и брошенную посуду, запятнанный прошёл через зал и отворил.

Нептица встряхнулась, обнюхалась с псом, но заходить не спешила. Шогол-Ву подождал, оглядывая сонный двор с чёрными пятнами кострищ, и прикрыл дверь. Нептица заскреблась опять.

— Чего ты хочешь, Хвитт? — спросил запятнанный, выглянув наружу. — Заходи.

Но она отошла и оглянулась, приглашая идти за собой.

Нептица повела за угол. Подходя, Шогол-Ву услышал стоны.