Дочь леса посмотрела на него, и в светлых её глазах начали собираться слёзы.

— Но так нельзя! — воскликнула она. — Так нельзя!

— Зачем ты плачешь? Это не твоя боль. Что до старых законов, разве не ты сказала: они мудры, даже если жестоки? Разве не ты сказала: пожалеешь одного, и умрут многие?

— Но наши законы придуманы для защиты мира, а ваши?

— Для защиты племени. Среди нас нет слабых. Нет тех, кто нарушит клятву, как это сделал Свартин. Нет тех, кто станет убивать своих же ради земли и власти. Может, мы не защищаем мир, но мы и не станем теми, от кого его нужно защищать. И если бы камень был нашим и его отняли, дети племени не стали бы трусливо отсиживаться, позволив самому никчёмному идти в одиночку.

— Никчёмному?..

Дочь леса опять позабыла о корнях, и прут опустился в огонь.

— Ты угодила в беду, едва выйдя за порог, — сказал Шогол-Ву, отнимая прут. — Тут, внутри, у тебя есть сила — может, больше, чем у прочих. Но телом ты слаба, и ничего не знаешь о жизни. В тяжёлые времена такие, как ты, уходят первыми. Эти корни уже готовы, пеки другие. Или хочешь всё отдать Двуликому?

Он подал дочери леса два новых прута, поднялся и вышел.

— Ну, поговорили? — спросила тётушка Галь, заслышав шаги. — Вы двое похожи.

Она добрела до первого дерева и стояла, подняв лицо к холму.

— Я не такой, как она, — сказал Шогол-Ву. — Не такой, как моё племя. Мне нигде нет места.

Он поднял глаза и умолк.

Серого одеяла не стало. Весь холм, сколько видно, покрыли волны — бурное, пенное море, гребни подсвечены алым. Волны расступились, и Одноглазый посмотрел вниз.

Око его было багровым.

Багровым был и рассвет.

Дыра в крыше заалела, как рана, и вода на полу превратилась в кровь. Рогачи дремали, покачивая головами. Концы их рогов купались в алом свете.

Шогол-Ву сидел, прислонясь к мягкому и тёплому боку нептицы. Он знал, что нужно отдохнуть — знал, но сон не шёл с тех пор, как дочь леса опустила голову на его плечо. Стоило разбудить, сказать, чтобы не мешала, но стало жаль её, как раньше он жалел Одноухого, людского пса. Тот тоже жался доверчиво, слабый, и эта слабость должна была рождать презрение, но отчего-то приходило желание защитить. И тепло. И стыд, потому что сыну племени непростительно оправдывать слабость — ни свою, ни чужую. Но он был порченым сыном. Всегда, с самого рождения.

Потому вместо того, чтобы оттолкнуть, Шогол-Ву сел так, чтобы ей было удобнее. Придержал рукой. А она повернулась и теперь лежала у него на груди, и не понять было, чего хочется сильнее — держать её вот так или разбудить, чтобы отсела.

Пока он колебался, не спеша с выбором, Одноглазый ушёл.

Нептица поднялась, толкая в спину, встряхнулась и пошла к двери. Заскребла лапой, оглядываясь — откроют?

Тётушка Галь встала, оправляя юбки.

— Выпущу зверя, — сказала она негромко. — Уже и Двуликий пришёл, а? Собираться бы потихоньку, да в дорогу.

Дочь леса проснулась. Улыбнулась, ещё не открывая глаз, и подняла ресницы, но тут же дёрнулась, выворачиваясь из рук, меняясь в лице.

Она улыбалась не ему, и глупо было верить в иное. Так птица, если лежать тихо, усядется над головой, заведёт песню, доверчиво поглядывая тёмным глазом. Но сидит, только пока не поймёт, на что смотрит.

— Я поеду один, — сказал Шогол-Ву, поднимаясь. — Так лучше. Ждите до темноты. Если не вернусь, отправляйтесь в Запретный лес. Лук оставлю, поберегите его для меня.

— Вот ещё выдумал! — всплеснула руками тётушка Галь.

Шогол-Ву взял куртку, не до конца просохшую, задубевшую. Натянул, морщась. Повернулся. Дочь леса всё ещё прятала глаза.

— Да куда ж ты один-то, а? Ты Ната не уговоришь, а я могла бы.

— Я не стану уговаривать, и спутники мне ни к чему. Я вернусь раньше, чем Одноглазый, а если нет, уходите. Дожидайтесь там.

Он вышел в холодное туманное утро и свистнул, подзывая нептицу. Та рылась в земле, перемазавшись вязкой грязью, разбрасывая мокрые комья. Подняла испачканный клюв, прискакала радостно, хотела потереться, но Шогол-Ву выставил ладонь. Нептица толкнулась в неё и замерла, чтобы почесали лоб.

Шогол-Ву перебрал мягкие перья, глядя вверх. Там, за лёгкой белой пеленой, холм горел ярко. Даже когда Двуликий, уставший после дня пути, ронял фонарь, не бывало такого огня.

И уж точно его не бывало тогда, когда сырое одеяло тумана опускалось на землю.

— Боги просыпаются, — сказала дочь леса.

Она подошла и встала рядом, ёжась от холода в одной рубахе. Обняла себя руками.

— Мы сделаем, как ты говоришь, сын детей тропы. Стражи Шепчущего леса не остановятся, выйдут на след — может, уже вышли. Нельзя вести их за собой по людским землям. Мы уйдём по реке.

И посмотрела нерешительно. Взгляд — как пичужка: спугнёшь, и метнётся прочь.

— Как думаешь, далеко ли ушёл сын полей? Вы придёте до темноты?

Шогол-Ву пожал плечами.

— Я спрошу о нём в Белых Садах, — ответил он. — Если Трёхрукий пошлёт удачу, сын полей ещё будет там. Тогда мы вернёмся до сумерек. Если нет, поеду дальше.

— Ты будешь ехать, не таясь?

— Зачем мне таиться? Дети тропы не враждовали с Южным уделом. Это не земли Свартина.

Она покачала головой, глядя тревожно.

— Будь осторожен, сын детей тропы. Будь осторожен. Не забывай, мир гибнет оттого, что мы были слишком доверчивы.

Шогол-Ву кивнул, потрепал нептицу по шее и побрёл к дороге, ступая по мёртвым поникшим стеблям. Земля под ногами колебалась, непрочная, а с мокрых ветвей тёк туман. Он плыл над травой, над голым кустарником, укрывая путь. Из всех красок в мире остались лишь чёрная, белая и алая.

На холме громыхнуло.

У дороги Шогол-Ву обернулся. Сад тонул в тумане, виднелась только провалившаяся крыша за тёмными деревьями, но отчего-то казалось, дочь леса ещё стоит там, глядя вслед.

Здесь часто проезжали телеги, а теперь дорожные колеи раскисли, в рытвинах стояла вода. Пришлось идти в стороне, по траве, то и дело отводя с пути сырые ветви.

Нептица держалась рядом. Перья, влажные от сырости, встали торчком, тёмные глаза блестели. Порой ей чудилось что-то в тумане, густом у земли, и она таилась — и прыгала, но добыча уходила.

Белые Сады лежали недалеко. Даже если идти, а не ехать верхом, можно добраться раньше, чем Двуликий взойдёт на холм. Шогол-Ву брёл, прислушиваясь, и услышал, как щёлкает вязкая грязь под копытами рогачей. Всадники, двое.

Он подумал и заправил за уши пряди волос, убрал перья под воротник. Поднял руку ко лбу, опустил голову. Пусть это были не земли Свартина, люди ездили всякие. Злить и пугать не стоило.

— ...Вот ты говоришь: едем, едем — ну, рад? — донеслось сварливое. — Наелся грязи? Тащимся, рогач едва ноги не переломал. Может, повернём, а?

— Умолкни, Харет, возьми и умолкни... тьфу! Я матушке обещал, значит, буду в срок. Хочешь, сам и сворачивай!

— Да видишь ты, что творится? Никогда я не видал такого холма. Будто Двуликого разорвало и кровью его всё залило, и умные люди не зря говорили: в дорогу пускаться не стоит...

— Что мелешь, а? Разорвало, скажешь тоже! Как бы тебя самого не разорвало за такие слова! К Камню завернём, прощенья у богов попросишь...

Они показались из тумана, совсем ещё юные, бедно одетые, на нескладных рогачах. Колени и бок одного зверя покрывала грязь, и всадник извалялся. Только глаза и блестели на плохо оттёртом лице. Он осёкся, увидев запятнанного.

— Да улыбнётся тебе Двуликий, путник! — махнул рукой его товарищ.

— Да не оставит он и вас, — откликнулся Шогол-Ву, не убирая ладонь ото лба, пряча лицо.

— Смотри, Фелле, смотри — зверь степной!

— Умолкни, дурень! — зашипел испачканный паренёк.

Они проехали мимо, и Шогол-Ву услышал:

— Это же выродок был! Выродок, Харет, а ты с ним, как с человеком!..

— Да ладно, врёшь!

— Не оборачивайся, не смотри! Ох, спаси, Трёхрукий, дай живыми уйти...