Подрастая, они уплывали к морю, а там их больше никто не встречал. Может, гибли. Но мореходы пересказывали байку об одном таком в три роста длиной, который топил корабли.

Когда помогал собирать утварь и пожитки, Шогол-Ву налюбовался домом вождя, посмеялся над шилоносами. Столько дерева вокруг, а они бессильны! Смеялась и Хельдиг, будто и она видела этот дом в первый раз, будто не жила тут всю жизнь.

К реке вела хорошая, утоптанная дорога, засыпанная светлой каменной крошкой. Надёжная, такая и в сырую погоду не станет уплывать из-под ног, но шумная. Прежде Шогол-Ву и подумать не мог, что в белом лесу есть дороги, и поля, и отдельные поселения — тут, у реки, и у северных гор, и у людских границ, и у моря. И знать не знал, что они торгуют с островами, поставляя, в числе прочего, лучший речной жемчуг — тот, что потом возвращался на Раудур и шёл в золотые раковины.

Людям было проще вести дела с островами, чем с проклятыми детьми леса, из рук которых они брали только хворост, да и то потому, что вскоре он сгорал дотла. Как знать, что бы они сказали, если бы узнали про жемчуг!

За околицей, у первых белых деревьев Шогол-Ву услышал детские голоса. Они звенели тревожно, а вскоре раздался и плач.

На Косматом хребте даже юные дети племени, только вставшие на ноги, не проливали слёзы зря, но как заведено у детей леса, Шогол-Ву не знал. Догадывался, что они потакают слабостям и слёзы их пустые, и всё же поспешил. Вдруг нужна помощь.

Он торопился напрасно.

Кустарник затрещал, и на дорогу выбрался мальчишка, заступил путь. Кривая палка дрожала в его руках. Он пятился, сжимая губы, но молчал.

— Беги, дедушка, беги! — закричал кто-то за его спиной, невидимый за ветвями. — Беги, прошу тебя! Дедушка, я не хочу, чтобы ты умирал!

— Я держу его, выродка проклятого, — насупившись, сказал мальчишка. — Пусть кто-то бежит в поселение, на помощь зовёт! Да скорее!

И он, расставив ноги шире, занёс палку над головой и застыл, раздувая ноздри, а сам побелел, губы затряслись.

Он не успел сделать и вдох, а Шогол-Ву уже был рядом, перехватил его руки, легко коснулся шеи и груди.

— Ты открылся, — сказал он, — и дал понять, откуда нанесёшь удар. Это плохо. Так не выиграть бой.

Мальчишка отступил, закашлявшись, схватился за горло, посмотрел на свои ладони, округлив глаза. Что он ожидал там увидеть, кровь? Палку выпустил, и Шогол-Ву переломил её одним движением пальцев.

— И дерево трухлявое, — добавил он. — Разлетится от первого удара. Выбирать, так прямое и крепкое.

На дорогу вышел сын леса, живший так долго, что начал уже сливаться с миром. Лицо — древесная кора, тонкие косы белы как снег. Ноги несли его неторопливо, и спина не распрямлялась, но глаза глядели зорко.

Мальчишка попятился, и старик поймал его за ухо. Движения были точны, а пальцы, видно, ещё достаточно сильны — малец заплясал, морщась, и заохал, но вырваться не смог.

— Чтобы я этого слова — «выродок» — больше от вас не слышал! — сурово молвил старик. — Или уши оборву.

— Так а кто он? — моргая от подступивших слёз, прокряхтел мальчишка. Переступая с ноги на ногу, тонкими пальцами вцепился в стариковские, узловатые и тёмные, но разжать не смог.

— Он же убьёт тебя, дедушка! — долетел плачущий голос из-за кустов. — Не иди к нему, не иди! Разве не знаешь, выродки режут горло старым...

— Небось нарочно выслеживал!..

— Я никого не трону, — сказал Шогол-Ву громко, чтобы все, кто прятался, не упустили ни слова. — Это законы нашего племени, не вашего. Вы приняли меня, и я буду жить по вашим законам.

— Врёшь, мы всё знаем! Ты убийца, выродок, ты стариков покончишь, а потом и всех, кто на тебя не так посмотрит!

Голос звучал смело, но его обладатель всё ещё таился.

— Зачем мне это? — спросил Шогол-Ву. — Зачем отвечать злом на добро?

— Затем, что ты подлый!

— А ну, тихо! — прикрикнул старик. — Не этому я вас учил. Он теперь один из нас, и речная дева ему благоволит. Он не из тех, кто зря поднимет руку на другого.

Узловатые пальцы разжались, и мальчишка отскочил, потирая намятое покрасневшее ухо.

— А про него говорили... — обиженно начал он.

— Меньше слушайте, что говорят, а больше смотрите, — перебил старик. — Что, тронул он хоть кого-то?

— Нас много, он боится! — донеслось из-за кустов.

— Я справился бы с вами, ещё когда был безымянным сыном племени, — ответил Шогол-Ву. — Но тому, кто одолеет вас, мало чести. Бить слабого — низко.

— Сам ты слабый! — вскинулся мальчишка, сжимая кулак. — Отца кликну, посмотрим, что скажешь!.. Эй, бежим звать людей!

Видно, у остальных он был предводителем, и его послушались. Зашуршало в кустарнике, замелькали светлые встрёпанные головы. Обходили, не решаясь выйти на дорогу, и охали — выберутся с расцарапанными лицами и руками, не иначе, и некого будет винить, кроме себя.

— Отец говорил, у него руки по локоть в крови, а они чистые, — раздался задумчивый голос.

— Отмыл, видно! Не стой, идём.

Они выбрались, отряхиваясь, как птицы, и упорхнули.

— А видели, видели, как он палку отнял?.. — восторженно донеслось напоследок, но ответа Шогол-Ву уже не расслышал.

Он перевёл взгляд на старика.

— Ничего, — сказал тот. — Привыкнут. Эти первые и привыкнут. А с другими я поговорю...

И, развернувшись, неторопливо побрёл туда, откуда пришёл. Это было по пути к реке, так что Шогол-Ву направился следом.

— Скоро зацветёт, — сказал старик и повёл рукой. — Люблю эту пору. Ну-ка, сядь.

Он указал, и Шогол-Ву увидел скамью, врытую в стороне от дороги. Удобную, со спинкой, по краю которой был пущен узор. Прежде чем сесть, Шогол-Ву огладил пальцами дерево, где раскрывались, как живые, белые цветы. Потом заметил на сиденье дощечку с начатой резьбой и нож со смешным, короче рукояти клинком.

— Ты сядь, — повторил старик. — Послушай.

Шогол-Ву опустился на сиденье и прислушался.

Он слышал, как шепчут ветви и щебечут птицы, как где-то далеко лает пёс. Чуял, как тянет влагой от далёкой реки, и видел, как поблёскивает она между стволов. Что хотел от него старик, он не понял и уже собирался спросить, когда услышал песню стренги.

Она звучала будто на грани яви и сна, сплетаясь с дыханием ветра, с голосами птиц и ветвей, со всем этим светлым и тёплым днём, и лесом, и безмятежным холмом над ним.

— Расслышал? — усмехнулся старик и принялся неторопливо собирать вещи в мешок. — Жизнь чудна. Сколько живу, всё удивляюсь.

Шогол-Ву подал ему дощечку, перед тем разглядев осторожно, чтобы не повредить. Там распускались первоцветы: какие-то были едва намечены, а другие уже вырвались из дерева, расправили тонкие лепестки.

— Я хочу научиться, — сказал он. — Хочу так уметь.

Прозрачный, как речная вода, взгляд задержался на нём, морщинистые пальцы бережно взяли работу.

— Я бываю тут по утрам, — ответил старик. — Как рассветёт, я тут. Приходи, научу.

Он затянул тесёмки мешка и кивнул.

— А теперь пойду. Сорванцы эти, я думаю, уже народ всполошили. Как раз все соберутся, пока дойду, вот и потолкуем с ними.

Он вздохнул, пожевал губами и продолжил:

— Все мы станем листьями на ветвях белого леса, а кем потом? Кем были мы прежде, и где опять родимся на свет? То нам не ведомо. Мы не разные, мы одно, и враждуя с другими, мы враждуем сами с собой. Да. Говорить будут, не без того, когда в лицо, а когда за спиной, но они не со зла. По глупости. Привыкнут, дай им время.

И старик ушёл, а Шогол-Ву посидел ещё немного, слушая далёкую стренгу. Потом поднялся и направился к реке.

Чем ближе он подходил, тем яснее звучала песня, разливалась над тихой водой. И стали слышны два голоса, мужской и женский: они летели, то уступая друг другу, то сплетаясь, таяли в тихом плеске волны и рождались опять. А берег горел. Пересветыши слушали, покачиваясь, и шуршали негромко. Обсели дерево, но держались в стороне от корней — видно, чтобы не упасть в воду и не смять ковёр первоцветов, выросших здесь за одну ночь.