Всеотцу и господину ванов удалось найти и вернуть Идунн в Асгард, однако хрупкая богиня, как и все остальные жители города, не обрела покой и всё так же страдала, тревожилась, плакала. Присутствие Гулльвейг развращало и оскверняло мысли и побуждения богов и их подчинённых. Тогда мудрейший из асов решил положить этому конец. Верховные боги собрались в зале совета, чтобы учинить суд над великаншей, сулившей одни только беды. Локи в тот день не было в Асгарде, и я, ведомая беспокойством и любопытством, решила посетить Глядсхейм и послушать, о чём договорятся умнейшие мужи нашего мира. Колдунья стояла в центре зала, перед престолами судей, и гадко ухмылялась. В неестественных глазах её не было ни страха, ни раскаяния, ни сомнения, голову она держала поднятой.
Асы и ваны долго спорили, хотя ни один из них не желал пощадить Гулльвейг. И тем не менее, её присутствие не позволяло мужчинам сойтись на едином мнении. Казалось, это доставляло женщине немалое удовольствие. Она улыбалась и щурила глаза, точно кошка, разнежившаяся на солнце. Я всё никак не могла понять, что же так радует великаншу: раздор, смятение, несогласованность? Всеотец прервал мои сомнения, как и сомнения своих сыновей, чтобы вынести единственно верный приговор: смертный. Все присутствовавшие собирались разойтись, но решения о казни верховным богам оказалось мало. Они жаждали избавиться от нежеланной гостьи как можно скорее. Однако выяснилось, что не так-то просто справиться с Гулльвейг, ибо она, в отличие от асов и ванов, не принадлежала к роду смертных. Её не губило никакое оружие.
Тогда Один поднялся со своего места, опираясь на сверкающее копьё Гунгнир. Ведьма с ледяным спокойствием взирала на него, усмехалась уголками губ, будто чего-то ждала. В тот страшный миг, у всех на глазах, отец асов поднял копьё, замахнулся и метнул его прямиком в беззащитную женщину, пусть и колдунью. Вздохи и ропот прокатились по залу совета. Гунгнир пронзил Гулльвейг насквозь, а она лишь покачнулась, но устояла на ногах. Тогда из груди её извлекли великолепное орудие и возвратили его старшему из богов. Великанша ухмылялась, хотя с уголка искривившихся губ потекла кровь, хотя тёмное алое пятно начало разрастаться по простым одеждам. Всеотец бросил копьё снова, и снова оно прошло через тело осуждённой. Гулльвейг дрогнула, изо рта её хлынула кровь, кожа побелела, затем посинела, точно у мертвеца, а она всё так же улыбалась — сдержанно и жутко. У меня сердце остановилось, хотя я всё ещё не могла понять. Зачем? Почему она позволяет этому произойти? Ради чего жертвует своей жизнью, чего добивается?..
Третий удар стал роковым. Каждая жилка вздулась под кожей колдуньи чёрным ответвлением, золотые глаза разгорелись изумрудным огнём, она распахнула перекошенный гневом и болью рот и издала нечеловеческий вопль, от которого перехватывало дыхание, а голова разрывалась на части. Затем упала, завалилась на спину и замерла. Немного погодя, я ощутила сильный толчок в грудь, точно удар ветра, да только день был тихий, безветренный. Мне показалось, я расслышала отголоски дикого хохота, а после всё стихло. Я обернулась, взглянула на Всеотца — бледного, изнурённого, постаревшего на десятки лет. Помутившийся глаз его заполняла горечь, разочарование.
В страшной могильной тишине Один признал за собой непростительное преступление — он совершил убийство в стенах, где убийство было недопустимо, и ничто отныне не способно было смыть кровь с его рук. Помолчав, он повелел унести тело колдуньи прочь и предать его огню, чтобы и следа не осталось от проклятой великанши. Только когда меня оттеснили назад, и зал совета опустел, я с ужасом узрела истину: Гулльвейг принесла себя в жертву, чтобы вновь непоправимо очернить отца богов, а затем слиться воедино с величественной стихией бога огня. Всё происходило именно так, как она предсказывала, как она того хотела. Сорвавшись со своего места, я бросилась из зала совета, путаясь в складках длинного платья, проклиная слабость и дрожь в ногах.
Однако я опоздала. Когда я, наконец, оказалась на земляном валу вне стен Асгарда, тело Гулльвейг уже возлежало в погребальном костре, объятое языками пламени. Огромный орёл могучими взмахами крыльев раздувал его, не давал опасть. Он подозрительно походил на Тьяцци, и я догадалась, что это должен быть кто-то из рода великанов в колдовском обличье. Удивившись, я прислушалась к тихим разговорам асов и асинь. Оказалось, даже огонь не брал плоти погибшей ведьмы, не желал разгораться. Горькая усмешка против воли замерла на моём лице. Выходило, они его вынудили… Какая страшная глупость, необдуманное решение, позор для всего нашего рода. Асы расходились, и вскоре я осталась одна у почерневших остатков, у догорающего костра. В каждом порыве ветра я снова слышала смех. Её смех — победоносный, необузданный, дикий. Смерть Гулльвейг не принесла мне облегчения. Мы лишь даровали ей свободу.
Я успела совсем продрогнуть на холодном ветру, когда к пепелищу явился он. Локи шёл медленным шагом, держась ладонью за голову и шатаясь, точно был пьян или ранен. Длинные волосы отбрасывали жутковатые тени на бледное лицо, склонённое к земле. Невидящие глаза отливали раскалённым золотом, горели яростью, красиво очерченные губы перекосило от ненависти. Руки его дрожали от гнева, длинные пальцы были напряжены, и жилы на тыльной стороне ладоней проступали чётче, разгорались огнём, как мне уже доводилось видеть. Я испугалась и отпрянула, но двуликий бог точно и не видел меня вовсе. Его влекла Гулльвейг и то немногое, что от неё осталось. Он вздохнул, прошёлся мыском сапога по пепелищу, будто что-то искал.
— Локи… — неподчиняющимся голосом позвала я и, несмело приблизившись со спины, дотронулась до его плеча. Он вздрогнул, словно моё прикосновение причиняло боль, повёл плечом. — Локи, уйдём… Пожалуйста, давай уйдём отсюда… — голос надломился, и я больше ничего не сумела сказать. По неясной даже мне самой причине горло заполонили слёзы, хотя я ещё не понимала, что оплакивала. Из груди вырвался судорожный вздох. Ветер снова ударил в лицо, взметнул волосы, вызвав колкие мурашки по всему телу. Мы остались вдвоём, но неотступно ощущалось присутствие кого-то ещё — в каждом вздохе, в каждом шелесте листвы на деревьях. Бог огня выкинул руку в сторону и безжалостным движением отстранил меня прочь, так и не сказав ни слова. Жест показался мне очень жёстким, непреклонным, решительным.
Лукавый ас нашёл, что искал, точно заранее знал, что его ждёт. Я не знала и была поражена, когда среди необычно тёмного пепла, рассыпавшегося в разные стороны, обнаружилось сердце золотой колдуньи. Живое, не тронутое огнём. Казалось, оно вот-вот встрепенётся, забьётся снова. И хотя мне доводилось видеть вещи намного более страшные, меня вдруг замутило, к горлу подступил ком тошноты. Я прикрыла дрогнувшие губы ладонями. Она не ушла. Не сдалась, не была побеждена. Всё только начиналось. Дрожа, точно его лихорадило, Локи опустился на корточки, коснулся кончиками пальцев сердца великанши, запульсировавшего, разгоревшегося, засиявшего. Я невольно вскрикнула. Голос заглушили ладони, но яростный ас расслышал, обернулся.
— Ты всё ещё здесь? — с раздражением бросил он, даже не подняв на меня глаз. Его ледяной пренебрежительный тон ранил не хуже удара хлыста. Я не узнавала своего мужа. — Тебе здесь не место, Сигюн. Возвращайся в чертог.
— Остановись, Локи, ты совершаешь ошибку, — растерявшись, пролепетала я в ответ, сама не своя от ужаса и огорчения. Голос дрожал и пропадал, взор затуманивался от зарождавшихся слёз. — Пожалуйста, послушай меня… Не прикасайся к нему.
— Замолчи, — огрызнулся Локи и взял в левую руку сердце, всё больше пробуждаемое к жизни его силой. Горящих глаз коснулся знакомый, но, казалось, забытый изумрудный отблеск. При виде него у меня перехватило дыхание, однако, сжав руки в кулаки, стиснув зубы, я вновь сделала к нему шаг. — Та сила и власть, которые я так долго искал… Теперь в моих руках.
— Ты не в себе, не понимаешь, что говоришь… — я схватила его за руку. Сердце Гулльвейг билось, как живое, издавая мерный и жуткий однообразный звук, всё нараставший и нараставший. — Избавься от него! Избавься, пока не поздно!
