— Почему странный?
— Как объяснить… Почти все нападавшие были очень крупные, накаченные, высокие, сильные. Знаешь, таких парней обычно показывают в боевиках. А вот шестой был невысокий, худой, хилый какой-то, одетый в спортивный костюм. И кроме маски на нём ещё были спортивные солнцезащитные очки.
— Как у тебя? Подожди, а как ты там тоже была в своих очках?
— Конечно! Что за вопросы, Корф! Хотя… Вот у них ведь по этому поводу не возникло вопросов. Когда один из нападавших попытался снять с меня очки, тот «маленький» ему не дал, что-то шепнул на ухо. И всё. Понимаешь, они всё, всё знают обо мне, о тебе, о нас. Я боюсь. Я боюсь с того самого дня. И ты прав, я ненавижу тебя. Это не ты там стоял. Это даже не ты видел, как убивают твоего близкого, единственного родного человека. Это не тебя и без того бесчувственного избили и выбросили на какую-то свалку. А меня! Чёрт, возьми! Почему Ника не могла тебе довериться и поговорить с тобой?!
— Марго, ну хочешь, убей меня? Вот держи нож? Мне его как раз подарила Вероника. Будет очень символично, если ты меня им зарежешь. Тебя ведь даже не накажут. Смотри, здесь никого нет. Никто не узнает, что ты меня убила. Да меня и искать никто не будет.
— Грёбаный эгоист. Всегда думаешь только о себе. Я тебе рассказываю, как твою жену убивали. А ты всё в цирк переводишь. Браво! Молодец!
— Почему перевожу в цирк? Ты же сама с самой нашей первой встречи только и говоришь, что это я должен был быть на месте Вероники. Ты! Ты твердишь, что я виноват в её гибели. Молодец я? А то! Молодец, что так умело скрываю все свои чувства и от тебя, и от себя. Вот и Ника думала, что я равнодушный, чёрствый. А я не такой на самом деле. Только с вами, с женщинами нельзя по-другому. Один раз дашь слабину, покажешь свои истинные чувства, и из тебя уже верёвки вьют, пользуются тобой, как хотят.
— Что же ты вообще женился? Раз все женщины мира такие редкостные…!
— Марго! Я поэтому и женился фиктивно. И Ника знала, на что идёт. Ей же так было нужно выбраться из нищеты, принцессе помойного разлива!
— Что ты сказал? Повтори.
— Фрау Ротенберг, я устал. Что тебе повторить? Ты же всё слышала.
— Откуда ты знаешь про принцессу помойного разлива?!
— Фиктивная жена рассказала. Мне тоже вот непонятно, что-то она мне не стеснялась рассказать, а как до жареного дошло, так испугалась передо мной исповедаться.
— Не ври! Ника не могла тебе об этом рассказать!
И, залепив мне звонкую пощечину, Марго в слезах убежала в машину. А я остался один.
«Почему???!!! Ника???!!! Почему???!!!». — Я кричал эти слова снова и снова, надрывая глотку, что чуть не осип. Но меня всё равно никто не слышал тогда. Меня не слышала Ника. Но мне надо было выкричаться, выпустить рёв своей бездонной, душераздирающей боли. Они все считали меня такой сволочью, что никакие исповеди перед Богом и покаяния во земных грехах ни разу бы мне не помогли очистить тело, душу и разум. Но больше всех меня подводила под черту Марго. Всезнающая Марго! Всевидящая Марго! Эта рьяная феминистка…Нет! В тот момент я считал Марго даже не рьяной феминисткой, а редкостной сукой, которой хотелось дать один раз леща, чтобы с неё спесь сошла. Ибо не ведала она, что вообще творила, какую мерзость мне говорила и насколько невыносимо бесила с каждой минутой своего пребывания рядом со мной. Ника! Ника была другая… Ника меня любила и принимала любым. Но и любимая Никуля считала меня время от времени эгоистичной гадиной. Собственно, я же сам добивался сего, чтобы она меня боялась, уважала… Только вылились мои старания в страх и презрение. Ника, как и многие, меня боялась и вместе с тем презирала, и любила при этом. Смешно, право! Нет, не было ничего смешного на деле. Всё было отвратительно, ужасно, противно, обидно! Я подошёл к самому краю обрыва, посмотрел вниз на ужасающий водоворот бешеной реки, готовой, казалось, обрушить свои воды на всё… И сквозь волны я вдруг неясно увидел: моя Ника, моя маленькая девочка, истекающая кровью, падает в воду и погибает в этой всепоглощающей пучине отчаянной стихии. Я наклонился к воде и протянул руку, словно пытаясь удержать своё видение, свою Веронику. Но меня резко выдернул из видений телефонный звонок.
— Эй, ты там оглох что ли?! Лёха?!
— Да, Илларион. Ты что-то узнал про Милу? Она ведь там не работала никогда, так?
— Слава Богу, ты живой. Я уже думал подкрепление к тебе отправить.
— К сожалению, я живой, а Ника нет.
— А я тебя предупреждал! Нечего тебе туда было ехать! Так и правда в дурку загремишь!
— В дурку не хочу, а в монастырь можно. Как считаешь? Или таких грешных туда не берут?
— Друг, ты мне это брось! Поди, ещё Маргарита постаралась, накрутила тебя? Ааа! Шельма!
— Да! Всё! Хватит! Я в порядке.
— Точно?! Ясность ума вернулась?
— Что там с Милой?
— Вот! Теперь вижу, Алексей Корф снова в боевом строю! Повезло нам на этот раз.
— Неужели нашлась моя мифическая официантка?
— Не совсем. Официантки такой не было и нет. Но я поговорил со всеми сотрудниками и кафе. И кое-что интересное узнал. Барабанная дробь!
— Говори уже! Не томи!
— Бармен Матвей поведал мне чудную историю, как к ним в кафе в тот вечер пожаловали три интересные девицы. А интерес весь состоял в том, что были эти девицы одеты в точно такие же школьные советские формы, как у официанток «Вареничной». И в одной из этих девиц Матвейка, дай Бог ему здоровья, узнал твою Милу по описанию.
— И всё-таки она существует!
— Да, осталось дело за малым — найти теперь эту якобы Милу.
— Что это…я перезвоню.
Я сбросил звонок, потому что мой взгляд выхватил из этой общей картины мрачного прибрежного пространства что-то явно лишнее. Блестящее. Среди камней в траве лежали пуговицы…до боли знакомые пуговицы. Эту маленькую, но важную деталь я где-то уже видел. Каким-то внутренним чутьём я понимал, что пуговицы мне ещё пригодятся. Я закрыл глаза, перебирая в памяти тысячи фрагментов, из которых был сложен один большой паззл воспоминаний моей жизни. Картинки сменялись одна другой, как в калейдоскопе. Не знаю, сколько прошло времени, но наконец-то я вспомнил… Две пуговицы золотистого цвета со вставками в центре разноцветных камней, в одной вставка была пурпурного цвета, в другой еле виднелась бледно-голубым цветом. Я зажал в ладонь драгоценные пуговицы и бодро направился к машине.
— Ты сказала, что тот шестой был невысокий, худой и хилый. А ты слышала его голос?
— И ты думаешь, что я сейчас намерена с тобой разговаривать?
— Тебе придётся, дорогая. И плевать я хотел на твою ненависть ко мне и все эти женские выкрутасы. Сейчас ты возьмёшь себя в руки, вспомнишь, говорил тот шестой что-то или нет, слышала ли ты его голос. Потому что я нашёл это.
— Что это за стекляшки?
— Это не стекляшки, Марго, а возможная улика. Откуда мать её, скажи на милость, здесь на лоне природы, где на сотни километров нет ни одной живой души, вдруг взялись золотые пуговицы с драгоценными камнями? Из воздуха?
— Я не знаю.
— Ещё раз повторю свой вопрос: ты слышала голос шестого бандита?
— Я поняла! Ты кого-то подозреваешь?
— Марго! Не зли меня! Отвечай!
— Всё, всё… Дай-ка подумать. Сейчас. Нет. Он, если что и говорил, то или остальным на ухо, или почти шепотом.
— Отлично! Значит, моя версия имеет место быть. Тогда по коням.
— Какие кони, Алексей?
Мне казалось, что даже сквозь толстые стёкла солнцезащитных очков Марго стало видно, как у неё округлились глаза. Она была обескуражена, удивлена, встревожена. И это мне, конечно, льстило. Я ликовал, что мне удалось поставить в тупик нашу фрау Ротенберг. Я нажал на газ, и мы с бешеной скоростью понеслись ко мне в офис. Моя любовь к деталям сыграла мне на руку и явно против Настеньки. О да, ведь именно такие пуговицы были на её белой блузе с множеством рюшей в тот самый день, когда я застал их с Вишним милующимися на моём диване. Перепутать я никак не мог. Я же ещё тогда отметил исключительность и эксклюзивность Настиной блузы.
