Наутро, когда он дал ей силу, она проснулась и увидела его рядом с серебристым дымком догоревшего костра. Женщина резко села, оцепенев от страха.

— Я тебе не сделаю вреда, — сказал он как можно мягче.

У нее задрожали и зашевелились губы, но поначалу ничего не могли произнести, пока она все же не выдавила из себя слова:

— Я тебя понимаю. — Дрожащие пальцы туго натянули клетчатую рубашку, в которую она была одета. — Как? Как я могу тебя понимать?

— Я говорю с твоей душой, — ответил он, прижав распростертую ладонь к мохнатой груди. — Твоя душа меня понимает. Не знаю почему. Другие не понимали.

— Другие?

— В лесу. Большие. Мохнатее меня.

У нее просияло лицо:

— Саскватчи! Ты был с ними? И ты сам не саскватч? — Она увлеченно махнула рукой на прислоненные к дереву рюкзаки. — Мы для этого и приехали. Мы ищем саскватчей…

Она стала рыться в мешках, ища камеру и диктофон.

— Я не из них. Как бы то ни было, ты их здесь не найдешь. — Бульдог ткнул большим пальцем через плечо. — Они там, в глубине леса. Держатся сами по себе. Они не дадут тебе себя увидеть.

Лицо старухи напряглось, она прищурилась, будто пытаясь получше рассмотреть его.

— Кто ты?

— Я Бульдог, — ответил он уверенно, потом помотал длинной головой. — Больше я ничего не помню. Другие — саскватчи — они меня нашли. Дней двадцать назад. Ты не скажешь мне, где я?

— В Канаде. — Она нашла диктофон, и дрожащими пальцами проверила, что кассета на месте.

Бульдог оглянулся вокруг, на березовые рощи, на утренние желтые облака.

— Я не знаю этого места. Думаю, что я не отсюда.

— Я тоже так думаю. — Узловатые пальцы старухи попытались нажать на кнопки, и машинка выпала у нее из рук. Раздутые от напряжения щеки выпустили воздух, и расширенные глаза уставились на Бульдога. Пытаясь побороть волнение, женщина скрестила руки на груди. — Я — Мэри Феликс. Антрополог, ученый, который изучает различные общества, людей всех культур. Но таких, как ты, я никогда не видела. Можно — можно тебя тронуть?

Бульдог протянул руку. Она тронула его мокрую шерсть и поняла, что ей не снится; он тоже ее ощутил, ощутил в ней жизнь, тепло того же праха, из которого она была сделана. Он ощутил, как ее сердце выдает долгую, всепоглощающую скорбь.

— Ты потеряла кого-то… мужа.

Она отдернула руку:

— Как ты узнал?

— Я не узнал — почувствовал. — Он потер ладони. — Он умер от залитого кровью мозга, недавно, меньше тысячи дней назад. Ты одинока.

Мэри Феликс встала, костлявые ноги в зеленых джинсах тряслись.

— Мой муж умер от инсульта две зимы тому назад. Что ты за магический зверь? Как ты можешь знать все обо мне и не знать, кто ты такой?

Бульдог поднял свирепую морду навстречу разгорающейся голубизне утра.

— Я хочу знать. Я хочу помнить. Но не могу. — Оранжевые глаза пристально смотрели на нее. — Ты поможешь мне, Мэри Феликс?

— Я не знаю, что я могу. — Она осторожно пододвинулась, и тут сквозь завесу дыма костра учуяла его странный запах — аромат жасмина, шелковистый, как тропический бриз. — Это поистине потрясающее открытие. Ты понимаешь? Ты должен — нет, я прошу тебя, пойдем со мной. Позволь мне показать тебя коллегам.

— Нет, Мэри Феликс. — Бульдог замотал гривой, и бальзамическое благоухание, поплывшее от него, заставило ее покачнуться и сесть под внезапным весом восторга. — Я сквозь душу твою почувствовал мерзость твоего мира. Я туда не пойду.

Ковен звался Октоберленд. Даже в июле в доме собраний пахло дымом октябрьских листьев, желтая и красная листва лежала грудами у стен овальной комнаты с ясеневыми столами и сучковатыми досками пола, сглаженного многими сезонами круговых танцев. С балок свисали куколки из кукурузных волос, пучки ритуальных трав и вереница лиц, вырезанных на яблоках и сморщенных в тотемы рожиц, янтарные души, скрученные в безмолвном крике и поднятые из вечной ночи.

Алая краска шла большим точным кругом вдоль стен комнаты, заключая в себе пентаграмму. Алтарь — высокая глыба пятиугольного обсидиана — стоял в центре, украшенный снопами рваного мха, частично укрытый полуночно-синей тканью с вышитыми серебряными полумесяцами. На алтаре находилась урна на кованом металлическом блюде, по бокам ее — две толстые свечи, а впереди — черная улыбка серебряного ножа, привязанного к эбеновой рукоятке позеленевшей медной проволокой. К алтарю прислонили узловатый деревянный посох, изъязвленный наплывами, смолистыми трещинами и порослями древесных грибов.

В неровных берестяных стенах не было окон, но когда ударил дверной молоток и дверь отворилась, за ней открылся ступенчатый горизонт Манхэттена, ущелье каменных башен и разбитого солнца в стекле. С далеких улиц еле доносились вой сирен и блеяние автомобильных гудков.

Дом собраний был создан внутри заброшенного водопроводного бака на вершине тридцатиэтажного дома.

Вошел Нокс, предводитель ковена. Капюшон с мордой пантеры он надвинул на глаза, мантия из черной тафты напоминала густо посыпанную сажей паутину. Возле алтаря две руки, похожие на сгоревших пауков, отвернули мантию, и показался длинный, лысый, почерневший от возраста череп. На иссохшем, точно у мумии, лице выделялся обугленный тонкий нос между двумя впалыми щеками, и тонкие губы кривились в неизменной насмешке, обнажая древние зубы, мелкие и обесцвеченные, как ядрышки кукурузы. Глаза аспида отражали цвет агатовыми радужками, и вертикальные зрачки сузились, озирая двенадцать членов ковена, набивавшихся внутрь и закрывающих за собой резную дверь.

Колдуны и ведьмы ковена сбросили цветные геральдические мантии и предстали обнаженными перед своим господином. Их было шесть пар, по три представителя от каждой из четырех рас адамитов: африканцы, арийцы, азиаты, америнды, все в цветущем возрасте, все пышущие здоровьем и физической силой. Таков был дар их господина — дар красоты и здоровья. Вот почему они ему служили.

Каждый из них ничего собой не представлял до прихода в Октоберленд. За каждым была история бедности, потерь и отчаяния. Нокс исцелил каждого из них. Теперь они цвели, и город был их площадкой для игр. За эту привилегию они служили Ноксу не за страх, а за совесть.

Владыка ковена просил от них немногого. Раз в месяц, в новолуние, они приходили к вечеру в дом собраний и танцевали для своего господина, распевая варварские напевы, которым он их научил. Это и все. Это — и еще тайна. Никому не разрешалось даже слова шепнуть об Октоберленде за пределами ковена. Если бы кто-то нарушил клятву, Нокс узнал бы. В течение месяца сам нарушитель и те, кто услышал его слова, пострадали бы при несчастном случае. Они бы не умерли, они бы остались жить и страдать, немые, способные лишь стонать.

Свою силу Нокс набирал в течение многих поколений — многих столетий. Он начинал подносчиком чаши в храме Тиамат среди фиговых террас на побережье Тигра семь тысячелетий назад. Свое магическое искусство он изучал у степных кочевников, обитателей балтийских холмов, странников звездных равнин, тех, кто составил карту небесных путей и впервые заключил небо в круг. Те же сами были наследниками знаний более ранних тысячелетий, строителями каменных кругов дальнего севера, где холодные огни полярного сияния отзывались на призыв в долгие ночи и сходили с неба в тайные убежища, священные места, первые храмы.

Используя это древнее понимание, Нокс и его оккультные помощники — математики, астрологи, волхвы — снова открыли давно забытую мощь двенадцати. Они были теми жрецами, что заново узнали, как поделить круг неба на двенадцать домов. И это они дали кругу 360 точек опознания. И это они поделили сутки на двадцать четыре часа, каждый час на шестьдесят минут, минуту на шестьдесят секунд — все это для лучшего владения магией, унаследованной ими от строителей первых храмов, мастеров камня, тех, кто научился ловить холодные огни и направлять их силой воли.

Нокс овладел энергией медленного вращения планет в звездной тьме. С помощью других он научился собирать холодный огонь и заставлять его циркулировать в своем теле. Он и его помощники стали своего рода бессмертными. Они намного медленнее старели, немощь не могла их коснуться, потому что холодный огонь выжигал любую болезнь с корнем. Только внезапность — только слепой бог Случай оставался недоступен их власти и выдавал их иногда слепому богу Смерти. Один за другим за много тысячелетий те, кто делил волшебство с Ноксом, погибли в дурацких несчастных случаях.