Он отступает в сторону Разъяренных, как будто я более пугающее существо.

— Все в порядке. Ты… один из них? Спрашиваю я, заглядывая в дыру, откуда мне гораздо лучше видно его лицо.

— Ты заражен, как они?

Не сводя с меня взгляда, он качает головой.

Он определенно мужчина, с его адамовым яблоком и четко очерченной линией подбородка, с небольшой щетиной на щеках. Если бы не изможденный рельеф его костей, он был бы поразителен со своей кожей оливкового оттенка и бледно-голубыми глазами.

Наверняка старше восемнадцати, хотя трудно угадать его возраст, таким хрупким он не выглядит.

— Как тебя зовут? Я изучаю его кожу, инстинкт, который я развила, живя с врачом, и замечаю множество шрамов. Некоторые из них были сшиты без особой тщательности и спешки, все неровные и неаккуратные. Папа закатил бы истерику, если бы увидел их.

Он снова качает головой, отворачиваясь от меня, и подтягивает колени к груди. Черные отметины привлекают мое внимание к той стороне его головы, где вытатуирован ряд цифр.

Я осматриваю лесную подстилку, осыпавшийся инжир и собираю его. Проталкивая их по одному в отверстие, я предлагаю ему плод и отодвигаюсь назад, чтобы посмотреть, как он за ним борется.

Трудно сказать, заражен ли он, как другие. Мне говорили, что люди могут жить несколько дней, казалось бы, нормально, даже не зная, что они больны, пока болезнь пускает корни, а потом внезапно, пуф, они меняются. Вот так. Начинаются подергивания. За ними следует агрессия. А затем насилие.

Хотя, на мой взгляд, мальчик вряд ли выглядит жестоким.

Он съедает весь инжир, и я собираю для него еще, проталкивая его через маленькое отверстие, откуда он их зачерпывает.

— Это фабрика у тебя за спиной?

Возможно, только благодарность заставляет его остановиться достаточно надолго, чтобы оглянуться на здания вдалеке и покачать головой, прежде чем вернуться к своей еде. Он поглощает пищу, раздувая ноздри, в то время как его челюсть изгибается при жевании.

В некотором смысле завораживает.

Разбойники почти не обращают на него внимания, расхаживая взад-вперед по своему загону, ни разу не пытаясь схватить его.

Что заставляет меня задуматься почему. Как он может быть так близок и не быть одним из них? Они сражаются с себе подобными и, как правило, проявляют территориальные чувства, что видно по боевым шрамам и гноящимся ранам, но они никогда не уничтожают друг друга.

И вообще, почему они там? В такой непосредственной близости от стены и тех зданий.

Я не могу даже представить, в каком здании может быть дымовая труба, но еще один взгляд на его снаряжение, и я начинаю ломать голову над возможными вариантами.

— Это больница?

Откусив половину, он вынимает фрукт изо рта и отводит взгляд. Он кивает.

— Ты там пациент? Мои вопросы начали заходить на агрессивную, возможно даже раздражающую территорию, но за то время, что я нахожусь в этих стенах — сколько себя помню — я никогда не встречала кого-то извне.

И у меня, возможно, никогда больше не будет такой возможности.

Он кивает во второй раз, и я чувствую себя немного победительницей от информации, которую я собрала на данный момент. И снова собранные мной плоды исчезают, и я подбираю еще несколько с земли. Пробираясь через заросли, я подбегаю к покрытому листьями кустарнику и собираю несколько его ягод. Возвращаясь к стене, я предлагаю ему все фрукты в надежде, что он ответит на больше моих вопросов.

Он нюхает ягоды и откусывает, как будто изучая вкус. По-видимому, удовлетворенный, он закидывает в рот еще две, быстро пережевывая.

Я сосредотачиваюсь на шраме вдоль его шеи, который кажется старше, потому что он уже розовый и зажил. Серебристая металлическая полоска вокруг его горла впивается в плоть там, и я пытаюсь определить его назначение.

— Ты не разговариваешь?

Он разочарованно качает головой, но быстро подавляет ее, когда откусывает еще одну фигу, и уголки его губ приподнимаются в улыбке, которая растягивает шрам у глаза. Как будто он никогда не устанет от этого вкуса.

— У тебя есть семья? В тот момент, когда эти слова слетают с моих губ, моя грудь наполняется сожалением.

Плод в его руках падает на землю, и я вижу, что он дрожит.

Он ударяет себя тыльной стороной ладони по виску, и мучительный стон — первый звук, который он издает.

— Я … Мне жаль. Я не имел в виду—

Вскакивая с корточек, он делает несколько шагов, его босые ноги поднимают облачка песка, пока он не останавливается. На долю секунды мне кажется, что он собирается сесть обратно, но вместо этого он ныряет между проволокой забора, и у меня перехватывает дыхание.

— Нет! Подожди! Не надо!

Он ползет на четвереньках, лавируя между искалеченными ногами Разбойников, пока я не перестаю его видеть.

О, Боже. О, Боже.

Поднимаясь на ноги, я заставляю свое сердце не выпрыгивать из груди галопом, когда тянусь к ветке платана. Упираясь ногой, я отталкиваюсь и взбираюсь, подтягиваясь по ветвям, все выше и выше на дерево.

Наконец, достигнув вершины стены, я вглядываюсь в загон Разбойников, которые кажутся встревоженными и подергивающимися, расхаживая быстрее, чем раньше.

Никаких признаков мальчика.

Я осматриваю бесплодную землю по обе стороны загона.

Ничего.

Змеящийся черный дым проникает в мое сознание, как это происходит всякий раз, когда случаются плохие вещи, и тьма проникает внутрь. Голоса отдаются эхом в моем черепе.

Это твоя вина! Это твоя вина! Это твоя вина! Это твоя вина!

Он исчез.

Или, возможно, он уже мертв.

И это моя вина.

Dani

Абель лежит у меня на коленях,

спит, пока я глажу его по волосам. Его тело дергается от случайного всхлипывания, потому что он плакал до изнеможения. Мы путешествовали почти два часа, и я благодарна за то, что могу сосредоточить свое внимание на моем спящем брате, а не на всех испуганных лицах, которые меня окружают. Все мы упаковались в грузовик, направляясь в место, которое вызывает одновременно любопытство и ужас.

Засушливая жара пустыни сидит неподвижным облаком страданий, делая тесное пространство невыносимым из-за густого, удушающего тепла, которое ослабляет мышцы и вызывает головокружение. От невыносимого запаха тела и мочи от мокрых подгузников одного из младших мальчиков у меня щиплет в носу. Даже ветер, пробивающийся сквозь брезент, не приносит особого облегчения.

Пот стекает по моей задней части шеи, но я отказываюсь вытирать его, опасаясь, что коснусь щетины того, что когда-то было моими длинными волосами. Вместо этого я использую воротник своей рубашки и вытираю влагу из горла. Я бы ничего так не хотела, как лечь рядом с Абелем и закрыть глаза, стать жертвой зверя, который дергает меня за веки, чтобы уснуть, но я не могу.

Я должна бодрствовать.

Хотя мне не нравится тишина. Это заставляет меня думать о моей матери и Саре. И мне нужно засунуть их в место, где я смогу оплакивать их позже, потому что я не буду плакать перед всеми этими мужчинами.

За последний час настроение изменилось, по большей части успокоившись, за исключением нескольких младших мальчиков, которые продолжают звать своих матерей и рыдать, когда ни у кого не хватает духу сказать им, что они, скорее всего, мертвы. Мрачный занавес поражения повис в воздухе, высасывая из нас все, что могло еще остаться в нас для борьбы.

Это истощает, не знать, что с тобой случится, будешь ли ты жив в течение следующего часа, или желать, чтобы этого не было.

Хотя мне физически больно быть здесь без нее, я рада за то, что сделала моя мама. Мысль об Абеле, путешествующем в одиночку со всеми этими незнакомцами, которого тащат, как скот, и на которого орут эти монстры, — это мысль, которая вызывает еще одну резь в моих глазах, и мне приходится сморгнуть слезы, которые так и чешутся навернуться следом.

В моей голове всплывают слова моего отца, которые он произносил несколько раз во время наших охот, когда я рыдала, наблюдая, как животное истекает кровью из раны, которую я нанесла.