Красное пятно крови пятнает подушку ныне пустого дивана, на котором он заснул.

Я вскакиваю на ноги, навострив уши прислушиваясь к любому движению, пока обыскиваю дом. Все комнаты на верхнем уровне пусты. Кухня. Ванные комнаты.

Грузовик стоит на подъездной дорожке, где я припарковала его прошлой ночью.

Я врываюсь в заднюю дверь, мчусь по сухой грязи к сараю для столбов и обыскиваю его внутри.

Не там.

Выходя из сарая, я оглядываюсь в поисках любого другого места, куда он мог отважиться пойти, и бросаю взгляд на темное пятно в углу бетонной площадки. Он стелется по траве красными струйками, за которыми я следую к ряду из трех деревьев в задней части участка. К его стволу прислонено тело, и я вздыхаю с облегчением, когда подхожу ближе.

— Папа, ты не можешь вот так просто взять и уйти.

Я обхожу дерево, замечая темно-красный ореол крови, в основном испачканный сухим песком.

Мои руки взлетают ко рту, когда я наконец замечаю его.

Моя кровь становится ледяной.

Я не могу дышать.

Прислонившись к дереву, он несет на голове зияющую дыру от пулевого ранения, которая блестит там, где оторвалась плоть, а в его руках холодная сталь преступника. Я опускаюсь перед ним на колени и протягиваю дрожащую руку, чтобы приподнять его подбородок.

Его тело соскальзывает в сторону, и я отшатываюсь от бледного, каменного выражения его лица.

Схватившись за живот, я наклоняюсь вперед, утыкаясь головой в согнутые колени. И я плачу.

Пот покрывает мое тело, пока я сгребаю последний кусочек земли на холмик, рядом с можжевеловым деревом, где я уже установила крест. Я надеваю браслет, который он подарил мне много лет назад, на торчащий кусок дерева и поворачиваю его так, чтобы ЛЮБОВЬ была обращена наружу.

Пока я сижу там мгновение, потирая рукой шрам, оставшийся обнаженным на запястье, мой разум погружается в подавленные воспоминания.

Я открываю глаза и вижу сияние белых стен и мягкое колыхание занавески, сквозь которую луна проливает тусклый свет. Что-то подсказывает мне, что все это неправильно, сон или место, куда люди попадают перед тем, как их осудят. Я поднимаю руку, замечая ярко-красное пятно на ладони и вдоль предплечья. В другой моей руке скальпель.

— Теперь глубже. Голос доносится до меня с другого конца комнаты, и я поднимаю взгляд, чтобы увидеть Рэймонда, стоящего в тени.

— Для Рен.

Осознание просачивается, как пробуждение ото сна. Я смотрю вниз на неглубокий порез вдоль моего предплечья. Лезвие прижато к моей коже, я надавливаю. Слезы наворачиваются на мои глаза, искажая рану, когда металл вгрызается в мою плоть, а за ним тянется пламя.

— Для Рен. Прохладное оцепенение преследует меня, и я роняю скальпель на свою совершенно белую ночную рубашку.

Комната вращается вокруг меня. Быстрее и быстрее. Тошнота скручивается в моем животе, когда я пытаюсь за что-нибудь ухватиться, остановить кружение перед глазами. Все расплывается, кружится, пока мое чувство направления не искажается, и я больше не знаю, где я.

Мир погружается во тьму. Я протягиваю руку.

Все замирает.

Когда я открываю глаза, на меня смотрит мужчина. Темные волосы. Запавшие глаза. Его губы шевелятся, но я его не слышу. В нем есть что-то знакомое, чего я не могу точно определить, но я уверена, что видела его раньше.

Он поднимает меня с кровати и прижимает к своей груди. Отдаленный звук перекрывает пульсацию крови в моих ушах. Тук-тук. Тук-тук. Стук.

Его сердце бьется в ровном ритме.

Я поднимаю взгляд и вижу слезы в его глазах, когда он несет меня через комнату. Его движения неистовые. Мои медленные.

— Кто ты? Звук моего голоса хрупкий и сухой.

— Джозеф, — говорит он и смотрит на меня сверху вниз.

— Твой папа.

Он не был моим настоящим отцом, но все равно оставался отцом.

И это то место, где я пришла к пониманию того, сколь многим он был готов пожертвовать ради меня.

Кладя руку на его могилу, я склоняю голову, позволяя еще одной слезе скатиться по моей щеке. Так много людей упало за последние несколько часов, я удивлена, что еще что-то осталось.

— Я поймаю тебя с другой стороны, — шепчу я и выпрямляюсь, чтобы встать.

Я лежу за окном своей спальни, положив папин дневник рядом с собой, не решаясь открыть его. Когда-нибудь я его прочитаю, но пока это маленькая частичка его, которую я могу забрать с собой. Его голос, застрявший за резинками, которые закрывают ее. Я переворачиваюсь на кровати и открываю ящик ночного столика, моя рука нависает над блокнотом, спрятанным внутри.

Прошло много лет с тех пор, как я открывала его, но сердце не может выдержать столько боли сразу, и в данный момент оно переполнено потерей папы. Итак, я вытаскиваю тетрадь, заменяя ее дневником. Открываю ее и вижу страницы уроков с Шестым. Каракули, на которые когда-то было так мучительно смотреть, что мне пришлось спрятать блокнот подальше, где он пролежал забытым долгие годы.

Листая страницы, я перечитываю случайные буквы и слова, нацарапанные карандашом, замечая их переход от одной к другой. На последней странице я нахожу полные предложения, описывающие чувство или мысль, а под ними мое имя.

Что для тебя значит любовь?

Я убеждена, что у меня сердце мазохиста. Некоторые называют его огненным органом, но я должна верить, что мое превращалось в пепел столько раз, сколько его сжигали и разбивали на протяжении многих лет.

Я также пришла к пониманию того, что боль не возникает сразу, как можно было бы подумать. Это органично. С того момента, как вы влюбляетесь в кого-то, начинается ваша боль. Ты просто еще этого не чувствуешь, но это есть. Тишина за твоим смехом. Тени за объятиями. Спокойствие перед бурей. Чем глубже вы влюбляетесь, боль следует за вами, как призрак, ожидая идеального момента, чтобы нанести удар. Это может занять всю жизнь или всего пару коротких месяцев. У боли нет понятия времени, и когда она приходит, ты никогда не бываешь к ней готовой. Но это всегда было там, скрываясь за маской отрицания, обманывая вас, заставляя думать, что существует такая вещь, как вечное счастье.

Теперь я знаю лучше.

Влюбленность означает, что вы должны быть достаточно смелыми, чтобы принять боль, когда дело доходит до того, чтобы заявить о своих правах. Будь то любовь отца или любовь всей вашей жизни, боль неизбежна.

И сердце вечно тянется к этому. Или, может быть, это только мое.

Я провожу пальцем по буквам на бумаге и улыбаюсь воспоминаниям о том дне.

Страница оживает, когда я отрываю ее от блокнота, сворачиваю в маленький квадратик, который засовываю внутрь папиного дневника.

Лежа в постели и глядя в небо через окно, я ищу самую яркую звезду, напоминающую о поразительных голубых глазах Шестого. Так много ночей я разговаривала с этими звездами и пела перед сном, со слезами на глазах из-за него. — Спокойной ночи, Шестой.

Я набираю четыре бутылки воды, которые я налила с прилавка, и запихиваю их в свой рюкзак, туго закручивая каждую, чтобы убедиться, что они не прольются на папин дневник, лежащий под ними. Купленного мной вяленого мяса, инжира и ягод и двух банок супа должно хватить мне на несколько дней. Рядом с ними мой слинг, болас и сумка, полная гладких камней.

Я еще раз заглядываю в папин кабинет, и статический шум, который я игнорировала раньше, тянет мои ноги к его столу в поисках источника. Выдвигая ящик, я достаю оттуда рацию военного образца. Сколько я здесь живу, я никогда не видел этого раньше, и я перерыла почти все ящики и буфеты в этом доме. Но это выглядит точно так же, как те, что носят с собой Арти и другие охранники.