Он берет еду, и я сажусь рядом с ним, наблюдая, как он ест.

Его глаза устремлены куда-то мимо меня, и я слежу за траекторией его взгляда в сторону открытой двери, где за занавеской в доме виден силуэт папы, который стоит и ждет меня.

Раздраженно я разворачиваюсь обратно к Шестому, жалея что не могу как-то убедить папу позволить ему остаться внутри. Там есть комната для гостей, которую он использовал для хранения вакцин и тому подобного, и в нее легко могла бы поместиться кровать, которую я сделала из старых одеял и простыней, которые вероятно разлагаются, как нафталиновые шарики.

— С тобой здесь все будет в порядке?

Шесть кивает, проглатывая предложенное мясо, которое запивает глотком воды.

— Я ненавижу его за то, что он заставил тебя спать здесь, но я поработаю над ним. Может быть, он в конце концов позволит тебе вернуться в дом.

Как обычно, Шестой ничего не говорит в ответ, и особенно сейчас я хочу чтобы он заговорил. Я принимала его молчание до этого момента, изучая его эмоции по его действиям, но часть меня боится что я проснусь утром, а его уже не будет. Хотела бы я знать, повлияли ли на него папины слова настолько сильно, что он бросит меня, чтобы успокоить сварливого старика, или нет.

— Он думает, что ты опасен. Он боится, что ты можешь причинить мне боль.

Делая паузу, Шестой хмурится и качает головой. Он берет мое лицо в ладони и нежно проводит большим пальцем по моей щеке, прежде чем убрать волосы за ухо.

— Ты бы не причинил мне вреда. Я знаю это. Я знаю, что у него есть какая-то странная способность к исцелению, и что его рефлексы не совсем то, что я бы назвала нормальными, но Шестой не представляет опасности для меня.

— Ты помнишь свой дом? Откуда ты пришел?

Он качает головой, отправляя в рот ложкой горку овощей, и часть меня испытывает облегчение от его ответа.

Я не буду снова спрашивать о его семье и рисковать тем, что он сбежит как раньше.

— Итак, тебе некуда идти. И ты не можешь вспомнить свое имя.

Уставившись куда-то мимо меня, он мгновение сидит словно в раздумье, затем качает головой во второй раз.

— Тогда тебе просто придется остаться здесь. Папе просто придется принять тебя здесь. Я не отправлю тебя обратно в то место, Шестой. Я этого не сделаю.

Как только он заканчивает есть, я беру пустую миску из его рук, и его пальцы касаются моих, точно так же как в тот день у стены. И как и раньше, его прикосновение обезоруживает меня.

Я поднимаюсь с пола сарая, еще раз бросая взгляд на папу, все еще ожидающего меня у окна.

— Спокойной ночи, Шесть. — говорю я, оставляя его там.

Мне просто кажется неправильным обращаться с ним как с животным, оставленным снаружи, и когда я закрываю за собой дверь сарая для поляков, я не могу заставить себя оглянуться на него.

Тьма опускается на дом, и когда я просыпаюсь, луна высоко в небе. Сев на кровати, я прислушиваюсь к тяжелому дыханию папы, улавливаю обрывки храпа, которые говорят мне, что он крепко спит. Под хрипы, которые проникают через стену, я выскальзываю из кровати и надеваю туфли, которые засунула под нее. Я также не потрудилась переодеться в пижаму.

Мягко ступая по полу, я встаю перед окном, глядя на простор двора, где в полной темноте стоит сарай для жердей, и открываю окно. Прохладный вечерний ветерок обдувает мое лицо, когда я вылезаю на крыльцо крыши. Прежде чем я достигаю желоба, я перепрыгиваю через край, падая в кувырок, как я делала несколько раз раньше.

Стряхивая покалывание боли в голени, я прихрамывая пересекаю двор, пока не достигаю двери сарая для столбов. Приглушенные звуки изнутри подстегивают мое любопытство, и я приоткрываю дверь, чтобы заглянуть в темную комнату. Лунный свет проникает через окно рядом с кроватью Шестого, и я проскальзываю внутрь.

Свернувшийся калачиком на полу Шестой корчится и дергается во сне. Тихое ворчание и стоны достигают моего уха, когда я прохожу через сарай для жердей и опускаюсь на колени рядом с ним.

Я протягиваю руку, чтобы погладить его по руке.

Холодный бетон трескается у меня за спиной, выбивая воздух из легких. Боль пронзает позвоночник, и я задыхаюсь. Давление в горле усиливается, сдавливая шею. Все плывет передо мной, когда я смотрю на Шестого, чьи глаза безумны, зрачки расширены, как у дикого животного. Что бы он ни видел за этими глазами, это не я.

Из моей груди вырывается кашель, и я втягиваю воздух, прищуривая глаза чтобы отогнать плавающие предметы.

— Шестой, остановись! Я справляюсь с приступом удушья, и вот так он приходит в себя.

Его зрачки сужаются до прежнего ярко-синего цвета, а брови приподнимаются в выражении раскаяния. Он отпускает мою шею и сползает с моего тела, откидываясь назад пока его спина не ударяется о стену позади него.

Мне требуется минута чтобы отдышаться, и я сажусь держась за горло, наклонившись вперед в сильном кашле.

Шесть бьет кулаками по вискам но останавливается, чтобы покачать головой. Звук, похожий на рев замученного животного, эхом разносится по сараю.

Я подбираюсь к нему, осторожно чтобы не прикоснуться к нему неожиданно.

— Я в порядке. Шестой, остановись. Я в порядке.

Он продолжает наносить себе удары, и при первом виде крови я отваживаюсь дотянуться и хватаю его за размахивающую руку.

Это действие немедленно останавливает его, и блеск в его глазах в сочетании с измученным выражением лица — это все извинения, которые мне нужны.

— Ты не хотел причинить мне боль, я знаю это. Тебе приснился кошмар.

Он обхватывает голову руками, утыкаясь лицом в колени.

— Иди приляг рядом со мной. Давай, Шесть. Все в порядке. Я тяну его за руку, но он сопротивляется, вырываясь из моей хватки. Я снова хватаю его за руку, крепко прижимая.

— Пожалуйста.

Когда он замирает, я еще раз нежно тяну, и он позволяет мне опустить его на пол, где я кладу его голову себе на грудь, крепко обнимая его. Его массивное тело поглощает меня, пока я глажу его по голове, чтобы успокоить, ощущая дрожь его мышц.

Как и предыдущей ночью, я пою ему на сон грядущий.

Рен

Каким-то образом, проходит неделя.

Каждую ночь я пробираюсь в сарай и пою Шестому на сон грядущий и убеждаюсь, что возвращаюсь в постель до рассвета. Шестой не нападал на меня с первой ночи, и фактически, он стал ожидать меня каждую ночь, иногда садясь в постели до моего прихода и прижимаясь носом ко мне, пока не заснет крепким сном.

В течение дня он помогает мне по хозяйству, разминая более тяжелые предметы, которых я обычно избегаю. В течение недели его синяки начали желтеть, а некоторые уже превратились в здоровую бронзу его кожи.

Папа снял серебряное кольцо с шеи ключом, который он спрятал где-то в своем кабинете. Я хотела спросить его, как он к этому пришел, но была уверена что он не потрудится ответить. Даже со всеми ключами, которые он собрал для меня, он никогда раньше не производил ничего подобного — трубчатой формы, как я и ожидала.

Красные лигатуры отмечают болезненный захват шеи, но это не доказало что Шесть не разговаривает из-за этого. Он до сих пор не сказал ни слова, но это нормально, потому что мы разработали систему.

И папа кажется более терпимым с тех пор, как Шесть починил сломанный педальный насос и очистил от песка солнечные панели — на две вещи, на которые у него самого, похоже никогда не хватает времени.

Его коротко выбритые волосы начали немного отрастать, затеняя шрамы и татуировку на голове. Щетина, покрывающая его подбородок, является постоянным напоминанием о том, что несмотря на свою невинность, Шесть- мужчина. Сильный мужчина, с невероятной способностью трудиться весь день под палящим солнцем пустыни и сверхъестественными рефлексами, которые делают меня счастливой, что он рядом с моей неуклюжей натурой.