2.

Рыжий вернулся в тот же вечер. Он тихо вошел в гостиную, постоял посреди комнаты и уселся за стол. Облокотился обеими руками и сильно потер ладонями лицо.

– Ну? – спросил его Морган, глядя поверх книги.

Рыжий тускло взглянул на него. Потом длинно выдохнул и сообщил нам:

– Я дебил.

– Поздравляю с просветлением, – сказал Морган.

– Погоди, Кэп, – сказал я.

Мне было относительно неплохо – так, что даже тошнило не каждые десять минут. И Рыжего было очень жаль.

– Я кретин, – сообщил Баламут в пространство. – Кэп, ты был прав: это клиника. Сколько это продолжалось? Месяца два? Черт! Чтоб я еще раз в этот хренов Лабиринт!

– Не ори, – сказал Морган. – Лабиринт-то тут при чем?

– Чутье он отбивает, Кэп! Как глухой и слепой становишься! Блин, да я ведь даже не заподозрил! Два месяца! – и Рыжий длинно выругался.

Морган побарабанил пальцами по столу и осторожно спросил:

– Ну и что ты теперь – жалеешь?

– Да как я могу жалеть! – вскрикнул Баламут. – Я же, блин, счастлив был! Думал – всё, вот я, наконец, нашел себе! Вот это как раз то, что мне надо!

Он потух. Помолчал и тихо прибавил, оглянувшись:

– Думал: мне теперь и Маша больше не нужна.

Под самым окном гостиной прошел Малыш, а вслед за ним протрусил ЧП. Малыш подошел к столбику ограды, дотянулся и поставил на него открытую плоскую жестяную коробку.

На край коробки – это было хорошо видно даже в сгустившихся сумерках – вылез большой зеленый жук и как будто немножко подумал. А потом неожиданно засветился – сразу весь, как маленькая зеленая лампочка. Расставил жесткие надкрылья, оторвался от коробки и полетел в лес.

Малыш сел прямо на землю, глядя ему вслед, и обнял Черного Пса, а тот привалился к нему боком.

Это было очень красиво – сидящие под оградой в обнимку мальчик и собака, а над ними тлёги один за другим потихоньку выбираются из коробки, включаются, как лампочки, и улетают в сонный осенний лес.

– А ты как думаешь? – спросил я у Аои-тян. Мы сидели вдвоем в большой гостиной, и она вышивала тонкий цветочный узор по краю большой скатерти. – Маша была права? Нужно было скрывать от них правду, потому что они были счастливы?

– Не знаю, - сказала Аои. – И потом, разве мы скрывали? Это они ничего не желали слушать и замечать. Ты сам слышал – они даже по запаху могли бы заподозрить неладное.

– Любовь – это такая вещь, – сказал я. – От нее становишься слепым и глухим. Начинаешь видеть человека лучше, чем он есть на самом деле.

– А может быть, наоборот, – улыбнувшись, предположила Аои. – Как раз когда влюбляешься, начинаешь видеть человека таким, каков он есть на самом деле. Замечаешь в нем весь его свет и все дары. Ай! – и она сунула большой палец в рот.

– Накололась? – спросил я.

– В каждой приличной вышивке, – заявила Аои, сосредоточенно рассматривая палец, – обязательно должна быть капля крови вышивальщицы!

Вокруг ногтя у нее расплывался тонкий красный ободок.

– Давай полечу, – предложил я.

Она посмотрела на меня с подозрением.

– Тебе, наверное, еще нельзя.

– Да брось. Наколотый палец – какая ерунда.

Она подумала и улыбнулась. От ее улыбки вокруг всегда становилось немного светлее.

– Ну что же.

Рука у нее была теплая и мягкая. Чтобы остановить такое легкое кровотечение, достаточно было прикоснуться пальцем.

– Погоди, – сказал я. Взял салфетку и оттер от крови розовый ноготь. Не удержался и поцеловал теплую мягкую ладошку.

– Та, которую я люблю, не нуждается, чтобы кто-то прилагал усилия, чтобы разглядеть ее дары, – я отпустил ее руку. – Ее таланты и без того всем очевидны.

Хранительница очень близко смотрела на меня расширившимися глазами.

– Правда? – спросила она.

– Конечно, – сказал я. – Поэтому я и не пытаюсь даже, ясно ведь, что ничего не выйдет.

– Ты в этом уверен? – прошептала Аои.

– Ну, сама подумай. Кто я – и кто она. Полудохлый бомж-лабиринтец – и самая прекрасная целительница во Фриланде.

У Аои задрожало лицо. Она вскочила и убежала.

А я остался. Осознавать собственный идиотизм.

3.

Однажды — прошла примерно неделя — придя в себя, я обнаружил в комнате Машу и Айрин. По правде говоря, меня разбудили именно их голоса.

– Маша, вылечи меня, – говорила Айрин. – Вылечи меня от любви. Ты можешь, я знаю, что можешь.

Маша шуршала чем-то на столике рядом с моей кроватью.

– Это последнее, что я стала бы делать для того, кому желаю добра, – сказала она.

– Значит, мне нужно продолжать любить того, кто меня обманул? – яростно сказала Айрин. – Этого ты мне желаешь?

– А он тебя обманул?

– Да! – и в низком цыганском контральто задрожали слезы. – Он скрывался! Я и правда только по случайности ни разу не перекинулась за всё это время в его присутствии. А он – специально скрывался! Уходил – в тот момент, когда я была занята другими делами! Ни разу не предложил мне познакомиться со своей стаей! Я его со всеми познакомила, со всеми, а он? Почему он ни разу не показал мне, что его стая – люди?

– Вероятно, потому, что ты дала ему понять, как ты относишься к людям, – сказала Маша.

Они помолчали. По правде говоря, если бы моя девушка была настолько сумасшедшей, я бы тоже предпочел скрывать от нее те вещи, которые ее раздражают.

– Я не умею так, – сказала Айрин. – Это вы так умеете – продолжать жить, когда ваше сердце разбито. Мы так не умеем. Ты же знаешь. Вылечи меня, а то я умру.

– Хорошо, – сказала Маша. – Если через месяц ты придешь ко мне и попросишь снова, я тебя вылечу.

Вот, значит, как!

– Аптека, – позвала Маша прямо надо мной. – Ты ведь проснулся?

– Да, – сказал я, но не открыл глаза.

– Ты, выходит, всё слышал? – помедлив, спросила Айрин откуда-то из угла.

– Только то, что от любви, оказывается, можно вылечиться, – сказал я, не открывая глаз. Маша шуршала чем-то возле меня на столике, и мне было хорошо, и я боялся пошевелиться, чтобы снова не заскребло в груди. Айрин невнятно пробормотала что-то и вышла.

– Маша, – позвал я.

– Что? – сухо спросила она, шурша чем-то.

– А почему ты тогда не вылечишь Аои? И Нету?

Стукнуло негромко стекло. И Маша ответила сухо:

– Они не просили меня.

Всё правильно, подумал я. И я не попрошу.

– Вот именно, – сказала Маша, и ее голос снова начал уплывать, – и больше того: Айрин через месяц тоже передумает…

Айрин пропала с концами, как будто ее не было. Рыжий тоже больше не показывался.

На следующий день наконец наступила зима. Выпал обильный снег, и Морган разъезжал по округе на снегоходе, который пригнала Нета.

В Доме стало тихо и довольно скучно. Я уже не спал по двадцать часов в сутки. Надо сказать, после извлечения из моего виска дротика с пугающим названием «гарпун Ахава» мое выздоровление вообще очень ускорилось. Но все же выходить из дома мне по-прежнему не хотелось. В моменты бодрствования я по большей части лежал в кресле в скучной тишине опустевшей большой гостиной и сквозь узорную раму изморози в окне изучал сверкающие снежные горы вокруг Дома. Делать мне ничего не хотелось, и в груди по-прежнему жила противная хлюпающая тяжесть. Видимо, мне надо было к ней привыкать. Аои ходила по Дому, тихо хозяйничала, но больше не пела и не заходила ко мне. Какая-то жизнь начиналась, только когда приходили ЧП и Малыш.

ЧП очень поздоровел и подтянулся. Он научился охотиться, хотя не слишком любил это делать. Видно было, что рядом с Малышом он теперь ничего не боится. Они скакали и прыгали в сугробах вокруг Дома, пока не падали с ног, и сквозь толстые рамы то с одной стороны, то с другой слышались радостные крики Малыша и шальной отрывистый лай. Но гораздо чаще их было не видать; я выяснил у Неты, что они ходят в длинные многодневные прогулки. Конечно, инициатором прогулок был Малыш, а Пес просто следовал за ним. Было такое ощущение, что он теперь последует за Малышом куда угодно, и это, вообще-то, сильно успокаивало меня: все-таки Пес теперь был, если подумать, вполне надежной охраной. Хороший проводник никогда не сунется в по-настоящему опасное место, но Малыш мог попасть в беду случайно, и тогда лучше, если рядом будет хотя бы кто-то вроде Пса.