– Да, – медленно повторил Огюст, – настоящее. Желаю успеха.

Роза несколько успокоилась. Когда мадемуазель Камилла станет постарше, думала она, разница между ними будет не такой уж земетной. Надо ждать. Да иного выхода и нет.

Пришло время прощаться с сыном, и Роза расплакалась. Огюст долго не мог ее успокоить, и, только когда отец и сын на прощание пожали друг другу руки, это ее немного утешило.

По дороге домой Роза сказала:

– Поверь мне, дорогой, любовь порядочной женщины – драгоценная вещь, на что тебе кокотки?

Огюст резко оборвал ее, решительно заявив:

– Я не желаю больше обсуждать этот вопрос. Роза почувствовала себя плохо, но он не взял у нее свое пальто, которое она несла в руках. Он начал делать набросок маленького Огюста, когда тот махал им на прощание. Нужно было его закончить.

В лихорадочной деятельности проходили годы. Камилла и Роза с затаенной враждебностью предъявляли свои права на Огюста, но, казалось, каждая теперь знала свое место, а Огюст тем временем ушел в работу. Его завалили таким множеством заказов, что голова шла кругом, но он ни от чего не отказывался. День за днем чертил планы, делал наброски, лепил, делал отливку и заново ее переделывал. Часть времени он неизменно посвящал «Вратам»: Паоло и Франческе, поэту, сидящему в задумчивой позе наверху, любовникам, сплетенным в мучительных объятиях, и отдельным фигурам и головам. Но мысли его были больше поглощены будущими замыслами и заказами. В постоянных поисках новых путей выражения своего таланта он вылепил припавшего к земле умирающего льва, которым мог бы, думал он, гордиться сам Бари. Он переделывал Уголино, пожирающего своих детей, пока не достиг вершины реализма в изображении этого живого трупа. Нетрудно было представить себе, сколько возмущения вызовут трупы детей; и он с мрачным юмором поместил всю группу рядом с мраморной нимфой, лежащей в объятиях возлюбленного.

Но больше всего ему нравился его любовный этюд в белом мраморе – «Вечная весна». Мраморная глыба, на которой полулежали любовники. Утес стал как бы обрамлением фигур, и, махнув рукой на все предрассудки, он принялся за солнечного Адониса, обнимающего сверкающую нимфу, которая обвилась в животрепещущем изгибе вокруг тела своего любовника. В этих исполненных чувственного томления фигурах он воплотил Камиллу и себя.

Однако все это не шло в сравнение с важными государственными заказами, и прежде всего памятниками. Один за другим следовали памятник чилийскому генералу Линчу – первая конная статуя Огюста, сделанная для республики Чили и предназначенная для установки в Сант-Яго[83]; надгробный памятник французскому художнику-романтику Бастьен-Лепажу, его личному другу, который только что трагически скончался в тридцать шесть лет. Этот памятник был заказан ему городом Дэмвильером, где родился художник, для городского кладбища. Третий – памятник великому французскому пейзажисту семнадцатого века Клоду Лоррену, по заказу города Нанси, предназначенный для его центральной площади; и еще два заказа, которыми Огюст особенно гордился[84].

Первый – памятник Виктору Гюго, заказанный Министерством изящных искусств для Пантеона. Гюго умер 22 мая 1885 года, через два года после Жюльетты Друэ, и был похоронен в Пантеоне, а не рядом с Жюльеттой, как она мечтала; на его пышных похоронах присутствовало два миллиона французов.

Второй заказ, который он считал самым ответственным из всех, был сделан городом Кале. Огюсту, который вышел победителем на конкурсе[85], было поручено создать памятник в честь героических граждан города Кале, которые в 1347 году добровольно сдались в качестве заложников королю Англии Эдуарду III, решив пожертвовать жизнью, чтобы спасти население осажденного города. Одно из самых драматических событий в истории Франции. После героической защиты города от войск Эдуарда III, длившейся почти год, голод вынудил Кале сдаться. И когда английский король стал угрожать разрушить город до основания и уничтожить всех его жителей, шесть граждан добровольно сдались Эдуарду III; они вышли к нему с веревками на шее и с ключами от города в руках, исполненные решимости пожертвовать собой ради своих сограждан. Эта история потрясла Огюста. «Граждане Кале» стали его любимым детищем. Он принялся за работу с фанатическим рвением.

Буше считал, что Огюст сошел с ума, и это не удивляло Огюста, но, когда к Буше присоединилась Камилла, это ему не понравилось.

Он стоял перед рабочей моделью «Граждан Кале», Буше и Камилла – позади него, и ему хотелось прогнать обоих. Но Буше пришел в эту мастерскую на бульваре Вожирар на Монпарнасе, чтобы помочь, да и на Камиллу жаловаться грех – потрудилась немало.

Была уже полночь. Огюст с Камиллой работали с раннего утра, наспех пообедав куском телятины и супом из капусты, запив все это несколькими глотками:«Контро». Камилла падала от усталости, но Огюст еще не кончил. Словно желая доказать, что они неправы, Огюст в домашних туфлях прохаживался вокруг фигур «Граждан», а Камилла в ожидании приказаний ходила за ним по пятам, как во сне.

Буше повторил:

– Вы сошли с ума, и не только потому, что увеличиваете число фигур, – такой работой вы доведете себя до сердечного приступа.

– Он встает в шесть утра, – прибавила Камилла, – в семь уже в мастерской, и ни одного перерыва, разве что поесть. Работает и при свечах, каждую ночь, как сейчас, а ведь в мастерской так сыро, что если и не будет сердечного приступа, то все равно, того и гляди, простудится насмерть. И руки у него болят. Ревматизм, хотя он и не признается. Вот увидите, заболеет хроническим ревматизмом, как его друг Ренуар, если не будет беречься.

Огюст перестал ходить вокруг скульптуры, их доводы как будто подействовали. Буше продолжал:

– Да и работаете вы как-то странно. Не доводите одну работу до конца и уже принимаетесь за другую. Трудитесь одновременно над многими скульптурами. Неудивительно, что никак не можете закончить монументальные вещи, такие, как «Врата».

– Меня тянет неизведанное, а это отнимает время и силы, – сказал Огюст.

Он чинил стены мастерской, заделывал трещины глиной и тряпьем, чтобы утеплить помещение, но руки все равно коченели.

Буше сказал:

– Камилла, поговорите вы с ним, я не могу. Предполагалась одна фигура, а теперь он хочет лепить шесть. Господи, пока он закончит этот памятник, кто знает, сколько фигур ему еще захочется сделать?

– Шесть, – сказал Огюст. – Окончательно. Ни больше и ни меньше.

– Он сдержит свое слово, – сказала Камилла. – Придется сдержать. На постаменте больше нет места.

– Их должно быть шесть, – сказал Огюст. – Шестеро граждан сдались в качестве заложников.

– Но муниципалитет Кале просил только одного, – настаивал Буше, – Эсташа де Сен-Пьера, вожака и самого знаменитого из всех. Я знаю, что власти Кале недовольны вашим решением лепить шесть фигур. Жители города считают вас ненормальным и называют «сумасшедшим Роденом».

Огюст упрямо повторил:

– Фруассар, величайший историк этого времени, говорит, что героизм проявили шестеро, а не один.

– Но шесть фигур – ведь это так дорого, Огюст, – сказала Камилла.

Огюст процитировал Фруассара: «Шестеро граждан босиком, с обнаженными головами, с веревками на шее и ключами от города и замком в руках, дрожа от страха, холода, терзаемые душевными муками, попрощались со своими родными, уверенные, что никогда их больше не увидят».

– О! – воскликнул Буше. – Я согласен, что это трогательно. Но неразумно.

Огюст задумчиво проговорил:

– Как я могу пойти на компромисс? Шестеро граждан этого не сделали.

– Но Кале предлагает за шесть фигур те же деньги, что и за одного, – напомнила Камилла.