В следующую субботу в новой мастерской он вдруг перешел к лепке рук. «У вас прекрасные руки», – проговорил он и, словно устыдившись, умолк. Но стал лепить их с еще большим усердием.

О следующей неделе не было сказано ни слова. И хотя шел сильный дождь, оба явились точно в урочный час. Он отрывисто сказал:

– Поскольку мы уже достаточно знакомы, пора бы перестать величать друг друга «мэтр» и «мадемуазель», а звать друг друга просто по имени.

– Как хотите, мосье.

– Я буду звать вас Камиллой, а вы меня Огюстом, Но не в главной мастерской. Там это неуместно.

Она кивнула, но они по-прежнему держались друг от друга подальше. Весь день прошел в работе. Он не спрашивал, устала ли она, и, только выбившись из сил, прекратил работу. Затем проводил Камиллу через мощеный двор, окруженный высокими стенами. Раньше она восторгалась мраморным фонтаном посреди двора, теперь ей стало почему-то грустно при виде его. Огюст расстался с ней у кованых ворот, еле бросив на прощание короткое «до свиданья». Ни он, ни она не называли друг друга по имени.

В последующие недели работа настолько захватила Огюста, что он, казалось, совсем не замечал окружающих, да и Камилла была лишь частью его работы. Рада она или, наоборот, сожалеет, спрашивал он себя. А ему, твердил он себе, лишь бы двигалось дело, а теперь оно шло успешно. Он лепил ее голову, кисти рук, руки – все порознь. Она вдохновляла его – он работал упорно и держался с ней вежливо, – друзья вечно упрекали его за грубость с натурщицами, но при Камилле он старался быть сдержанным. Его мучило желание увидеть ее тело, но он не мог побороть свою робость, чего раньше с ним не случалось. Он страдал от этого искушения и сознавал свою беспомощность. У нее, должно быть, идеальная фигура натурщицы. Как-то в субботу Огюст машинально начал гладить ее руки, чтобы убедиться, правильно ли уловил их линии, но она вся сжалась. Как объяснить ей, что он ничего не может с собой поделать? Что поступает так со всеми моделями. С минуту он смотрел на нее сердитым, удивленным взглядом, затем резко бросил:

– У каждого скульптора свои правила и свои привычки.

Она не слушала – вся во власти страха и желания.

Огюст с негодованием сказал:

– Я не соблазнитель. Камилла молчала.

– Вы можете идти, мадемуазель, – сказал он. – Господи, на что мне модель, которая беспокоится, не остыл ли обед на плите, или опасается за свою невинность.

Она не двигалась с места. И вдруг спросила:

– У меня подходящая для натурщицы фигура? – Может быть.

– Вы хотите увидеть мое тело?

Он пожал плечами – еще бы! Тело есть тело.

– Хотите, чтобы я позировала для «Евы»?

– Спасибо, нет! Хватит с меня этих Ев!

– Чего же вы хотите?

– Это зависит от того, что я увижу.

Она с минуту колебалась, потом сказала:

– Вы отвернетесь, пока я разденусь?

Ему вдруг захотелось крикнуть, что это глупо, но при виде ее смущенной улыбки, он понял без слов: она вверяет ему себя, свое будущее, и послушно повернулся к ней спиной.

Через несколько минут Камилла прошептала:

– Я готова, Огюст. Я около станка.

Сложена она была изумительно, как он и предполагал, ее тело было столь же прекрасно, как и лицо. Идеальное тело натурщицы, ликуя, говорил он себе, именно о таком он и мечтал: белоснежные девственные плечи, длинный изящный торс, тонкая талия, красивые бедра, стройные, хорошо развитые ноги, небольшие, но округлые ягодицы и самое волнующее – высокая грудь. Господи, какие великолепные груди! Еще совершенней, чем он воображал, – высокие, совсем как на египетских фресках, полные, упругие. И он был доволен матово-розовым оттенком ее кожи. Такая кожа прекрасно отражает свет. Наконец-то перед ним тело, достойное мрамора!

Камилла не узнавала мэтра, так он преобразился. Его глаза сияли, лицо горело, порывистым шагом он подошел к ней. И вдруг остановился.

– В чем дело? – пробормотала она. – Что-нибудь не так?

Такой бледной он ее никогда не видел. Она вся дрожала, охваченная страхом.

– Вы боитесь? Вам нечего бояться.

– Я не боюсь. – Но она продолжала дрожать. Он набросил ей на плечи одну из своих рабочих блуз, затопил камин. Когда она согрелась и кожа ее порозовела, он приказал ей снять блузу и походить по мастерской. Сначала она держалась неловко и скованно, и он, теряя терпение, сказал:

– Ну чего вы согнулись, еще будете такой, когда ягодицы опадут и живот обвиснет. – Тут она поборола свою робость и с гордым видом, величественной походкой зашагала по комнате; природный румянец снова заиграл на ее лице.

Огюст сделал с нее десятки набросков. Нарисовал множество фигур в движении, но ни одна его не удовлетворяла. Уже наступили сумерки, когда он наконец велел Камилле остановиться. Она падала от усталости. Но мэтр еще не кончил. Она слишком благородна, говорил он себе. Он внушал себе, что смотрит на нее с профессиональным бесстрастием, но, когда она, повернувшись, улыбнулась ему смущенной улыбкой, он понял, что обманывает себя. Эта девушка необычайно волновала его. Вид ее обнаженного тела разжигал в нем страсть. Он желал ее, как никогда еще не желал ни одну женщину. Его влекла к нему сила, с которой не совладать. Он резко сказал:

– Вы все еще слишком скованно держитесь.

Наступило долгое молчание. Камилла стояла, опустив голову. Ее обидела его резкость, но теперь она не сомневалась, что должна принадлежать этому мужчине. Она чувствовала на себе его неодобрительный взгляд, и это было невыносимо – какой он мужественный, именно такой, каким должен быть мужчина.

– Пройдитесь передо мной, – приказал он.

Она прошлась медленно, нерешительно. Огюст вдруг остановил ее. Надо прикоснуться к телу, чтобы уловить ритм движений. Он провел ладонями по талии, чтобы запомнить точно линию, ощутить пульсирующую плоть, неуловимый аромат ее кожи. Она так отличалась от всех его моделей! Близость этой девушки вызывала в нем непреодолимое желание.

Прикосновение чудесных рук Огюста родило в Камилле бурную волну ответных чувств. Под его руками тело ее трепетало. Он должен взять ее, она возненавидит его, если он этого не сделает. Она любит его, она его не боится. В порыве чувств Камилла судорожно прильнула к Огюсту.

Он повел ее наверх, его робость сменилась уверенностью. Романтическая любовь – самая опасная, он это знал, но ему было уже все равно. Как хорошо, что между ними так много общего, благодаря ей он обрел в себе новые силы и уверенность, стал таким, каким хотел быть, и это, пожалуй, важнее всего.

А потом уже не было ничего важнее объятий.

Камилла была благодарна Огюсту: он не был с ней груб, резок и поспешен в любви; он сумел провести ее сквозь опасности, которые таятся в невинности и неведении, с тактом и бережностью, чего она не ожидала. Она наслаждалась полнотой переполнявших ее чувств, прижимала его сильные ладони к своим нежным щекам, целовала и ласкала их. И когда он вдруг отстранился, это ее потрясло. Не успела она спросить, в чем дело, как Огюст зажег свечу, набросил на плечи блузу и поспешил вниз, разговаривая на ходу сам с собой.

Ну и глупец же он! Стоя перед последним начатым с нее наброском, он вдруг понял, в чем была ошибка. Он идеализировал, когда надо было индивидуализировать. Он ошибся, подход был неверным.

В дверь постучали. Огюст вздрогнул; кто мог разыскивать его здесь? Оказалось, привратник, которого разбудил свет.

Огюст облегченно вздохнул.

– Я работаю.

– Извините, мосье, – сказал привратник, толстый пожилой мужчина.

– Спокойной ночи, – Огюст захлопнул дверь перед самым его носом.

Он так ушел в работу, что не заметил Камиллу. Она стояла у подножия винтовой лестницы и наблюдала за ним, завернувшись в одеяло – в спешке не нашла ничего другого. Ей пришлось громко кашлянуть несколько раз, прежде чем он заметил ее.

– Я был идиотом, – сердито сказал Огюст.

– Идиотом? – Она вздрогнула. Значит, все, что между ними произошло, ошибка? – А как же я? – спросила она.